Сергей Голицын - Записки уцелевшего (Часть 2)

Меня очень обрадовал мой отец. Он нашел занятие, которое его увлекло, и он словно помолодел. Прежнее его угнетенное состояние из-за вынужденного сидения сложа руки ушло в прошлое. Он писал воспоминания. Для кого? Для себя, для своих детей, для внуков, надеялся, что когда-нибудь ими заинтересуются историки. Он вспоминал рассказы своих родителей, свое детство, знаменитую Поливановскую гимназию, потом студенческие годы, вспоминал, как полюбил будущую жену, писал о своей трудовой деятельности...

Ныне приходится постоянно читать, что дворяне - это классовые враги, а уж предводитель дворянства в десять раз хуже. Страницы воспоминаний моего отца, посвященные его деятельности как предводителя дворянства Епифанского уезда Тульской губернии с 1897 года, являются наиболее интересными и для историка и, хочу надеяться, в далеком будущем и для рядового читателя. Да, другие предводители дворянства защищали интересы своего класса. Мой отец занимался земской деятельностью, хлопотал об открытии школ, об открытии больниц и амбулаторий, о ремонте дорог, о строительстве мостов. Он все время боролся с властями, которые постоянно ему препятствовали. Он старался не в пользу дворянства, а в пользу народа, в пользу крестьян Епифанского уезда**. Должность предводителя дворянства считалась общественной, мой отец никакого жалованья не получал, наоборот, ему приходилось порой тратить свои средства. Правительство награждало предводителей орденами. Мой отец казался властям чересчур красным, и тульский губернатор Шлиппе не утвердил его избрание на четвертый срок, что тогда расценивалось как пощечина всем епифанским либералам. И мой отец так никогда и не получил никакого, хоть самого незначительного орденочка. Он говорил: "Ну и Бог с ними!" Да вдобавок он находился под тайным надзором полиции, о чем я уже упоминал. Все это я пишу потому, что именно его предводительство и плюс княжество являлось основной причиной гонений на него самого, на его сыновей и дочерей после революции.

______________ ** У меня хранится перепечатанный экземпляр отчета моего отца о состоянии школ в Епифанском уезде на 20 страницах; только по одному этому документу видно, как плодотворна для народа была его общественная деятельность.

Как он наслаждался, работая над воспоминаниями, читал их вслух своей жене и сыну Владимиру! Они вносили поправки.

Так и я сорок лет спустя наслаждался, когда тайно писал "в стол" первую половину своих воспоминаний, не думая о редакторах, отвергающих самые красноречивые места, и я тоже читал их вслух только самым близким родным, и они тоже что-то дополняли, вносили поправки.

Дальнейшая судьба отцовых воспоминаний такова: рукопись отвезли в Талдом, где жила сестра отца тетя Эли Трубецкая. После ареста мужа, сына и двух старших дочерей она покинула место ссылки мужа - город Андижан и с четырьмя младшими детьми поехала ближе к Москве, поселилась за сто километров от столицы. Ее братья в складчину купили ей пишущую машинку, через них она получала и печатала рукописи их знакомых, получала небольшой заработок. Перепечатала она и воспоминания моего отца; вышло более шестисот страниц, но лишь в двух экземплярах, бумагу-то достали с трудом. Во время войны при обыске у нее был забран подлинник и один из перепечатанных экземпляров. Вернувшись с войны, я отдал единственный уцелевший текст машинистке... Четыре копии я переплел, получилось по два тома, я раздал сестрам, один двухтомник оставил себе. Мы предлагали в Ленинскую библиотеку, но тамошние руководители никакого интереса к рукописи не проявили. Изредка я даю читать своим знакомым оба драгоценных тома...

1940-й, новый год решили встречать вместе - у моей самой младшей сестры Кати и ее мужа Валерия Перцова, в Молочном переулке. Пришли сестра Маша с мужем Всеволодом Веселовским, брат Владимир с женой Еленой, несколько родственников и друзей. На ветви елки прикрепили свечи и цепи, состоявшие из сосисок, развесили тоненькие пробирки, наполненные окрашенным в разные цвета спиртом. При свечах пробирки играли синими, зелеными, красными огоньками. Детей - двух мальчиков - уложили спать. И начали пировать и веселиться, сидя на полу на коврах,- провожали старый новый год. Еще с двадцатых годов у нас неизменно пели под гитару песню:

Когда с друзьями, да пью вино я,

Порой роню в стакан слезу,

И вспоминаю я старца Ноя

За виноградную лозу.

Маститый праотец нередко

Бывал в подпитии большом,

И есть предание, что дедка

Валялся пьяный нагишом.

Когда-то спас он род Адамов

И нам сыночка подарил,

Который ужасти да сколько хамов

По всей вселенной расплодил.

Но мы судить его не станем,

Все это было так давно,

И на пирах его помянем

За виноградное вино.

Наверное, тогда в последний раз в жизни я слушал и потихоньку подпевал эту песню-воспоминание о своей молодости...

В тот новогодний вечер, находясь "в подпитии большом", мы вздумали качать Всеволода. Почтенный доктор наук взлетал так высоко, что головой проделал на потолке углубление. В течение многих, вплоть до ремонта квартиры, лет это углубление показывалось гостям как своего рода достопримечательность...

7.

Мой отпуск кончился, и я уехал в Куйбышев один. Да, надеяться получать тепло от жившей на первом этаже продавщицы магазина было рискованно. А вдруг она проворуется, а вдруг уедет? А сестры Клавдии, узнав, что у нас сколоченная из досок весьма примитивная мебель и нет на окнах занавесок, в один голос завопили:

- Нельзя жить в таких ужасающих условиях! Да еще с продуктами плохо. Нет, нет, ни в коем случае!

И Клавдия с детьми осталась в Москве у родителей, пообещав приехать весной.

Неуютно и тоскливо мне было жить одному. Тепло шло с первого этажа, а печку я топил, только разогревая ужин.

Наконец наступила долгожданная весна, и я во второй раз в жизни наблюдал грандиозный ледоход на Волге.

Клавдия с мальчиками приехала, как только началась навигация. Снова открылся против нашего дома пионерлагерь. Мы ждали нападения от его служащих. Нет, они, видно, смирились с нашим соседством. И снова, как год назад, пионерский повар поселился в третьей комнате нашей квартиры и щедро снабжал нас остатками пионерских обедов, а милые девушки-коллекторши каждый вечер приносили нам пайку хлеба.

Многие служащие завели огород недалеко от конторы. Я с Клавдией вскопали несколько грядок под овощи и картошку. По вечерам, уложив детей спать, мы отправлялись вдвоем полоть и поливать. Однажды кто-то прибежал на огород и закричал:

- Второй дом горит!

Огородники помчались что есть духу. Бежать предстояло целый километр, да еще в гору. Я задохнулся, силы оставляли меня. Клавдия бежала далеко сзади.

Что я тогда пережил! Мне представился объятый пламенем дом. Там спят наши мальчики. Прибежал, вокруг дома толклась толпа. Горел магазин как раз под нашей квартирой. От лагеря зеков примчалась пожарная машина. Пожар быстро затушили. Молодцы пожарники-зеки!

Потом шептались, что продавщица, желая скрыть недостачу, сама подожгла магазин. Но каково было остальным жильцам!..

В то лето впервые приехала к нашему старшему геологу Серафиму Григорьевичу Соколову его семья - жена, дочка и сын. Наталия Николаевна сразу подружилась с моей Клавдией, и дети наши постоянно играли вместе. Под страшным секретом она призналась, что ее отцом был известный московский кадетский деятель Николай Николаевич Астров, расстрелянный в первые годы Советской власти, вместе с моим отцом он служил в городской управе.

Узнав, чья она была дочь, я догадался, что ее муж - Шестикрылый Серафим - несомненно был дворянином, но свое происхождение скрывал. А после войны он прославился на всю страну. Именно благодаря его инициативе створ Куйбышевского гидроузла был перенесен много выше по течению Волги под Ставрополь. Так вся пространная и плодородная долина реки Сок была спасена от затопления. За этот перенос плотины Соколов стоял первым в списке получивших Сталинскую премию...

Поступил в нашу изыскательскую партию некий пожилой житель Куйбышева, отдали его в мое распоряжение носить инструменты. Не очень он был грамотным, зато оказался находчивым строителем и бойким рассказчиком. Он присмотрел на берегу Волги кирпичную развалюху, выпросил у Анашкина лес и сам по вечерам ее отремонтировал. Он перевез жену и маленькую дочку, завел корову и своего непосредственного начальника, то есть меня, снабжал молоком. По дороге на работу или с работы он без умолку мне рассказывал, да еще по вечерам я иногда заходил в его уютную хибарку слушать его рассказы о дореволюционной Самаре. Когда-то он занимал должность бильярдного маркера при самарском купеческом клубе, организовывал бильярдные состязания, сам в них участвовал и наблюдал за нравами тамошних богатеев.

На торговле хлебом самарские купцы наживали огромные состояния, а деньги тратили в диких оргиях и кутежах. Этот же маркер разыскивал по всему городу в бедных семьях девушек, подчас малолетних, и сватал их купцам и их сынкам. А они, бывало, в рояль доверху наливали коньяк, поджигали его, бросали в пламя сотенные бумажки, и раздетые девушки должны были эти бумажки выхватывать и брать себе. Рассказывал маркер о публичных домах, какие жуткие извращения и глумления позволяли себе расходившиеся в кутежах пьяные купцы. Кто из них был поскромнее, играл с маркером в шахматы.