Акантов, сквозь муки голода, боли и усталости, продумывал все это и пожимал плечами. Как легко он попался. «В добрый час со молитовкой»… Как легко попались генералы Кугепов и Миллер, и многие другие… Они не могли не попасться… Разве можно было не поверить тому обману, на который их ловили: слишком чудовищна была ложь…
Посольство – и в нем застенки; в нем камеры для пыток, лаборатории для бесследного исчезновения трупов. Посланник во фраке или в смокинге, изящные, припомаженные секретари – и с ними грубые палачи, истязатели и убийцы. Дипломатическая неприкосновенность зданий, принадлежащих посольству и там каменные, сырые мешки для людей.
Теоретически – невозможно. На деле – очень просто.
Акантов не думал, что будет дальше… Ясно – смерть. Сначала он все стоял на ногах. Противно было садиться или ложиться на грязный, загаженный, вонючий пол, но усталость взяла свое; Акантов подстелил пальто, сел в угол, привалился к сырой стене, закрыл глаза и заснул тяжелым сном.
Когда он проснулся, все так же горела усталым огнем лампочка, и раздражала ее кровавая проволочка в потемневшей пыльной стеклянной груше. Сколько ушло времени, Акантов не знал. У него не было часов. Он снова закрыл глаза.
Недавно – радио из Москвы. Концерт… Шли украинские песни. Потом певица Баратова под рояль пела: «Он так меня любил»… Чайковского… У этих палачей пели и слушали Чайковского… Публика неистово аплодировала и звонкие женские голоса долго кричали: «Бис!.. Бис!.. Бис!..».
Каменный мешок – и восторги от романса Чайковского… Как это совместить?..
«Он так меня любил»… Как любил Акантов Москву!.. Как хотел он тогда попасть в Москву в эту толпу восторженной молодежи…
«А вдруг меня повезут в Москву?.. Я предстану перед трибуналом. Но, ведь, я ничего против России не делал… Там теперь нет знающих генералов. Меня призовут на службу… Говорят, что Кутепов там заворачивает корпусом. Миллера вывезли, чтобы он там работал… Вот, и меня повезут для того же… Это только испытание, как у масонов. Я поеду в Россию. Буду вдыхать запах русской осени. Тут осень так не пахнет. Увижу золотые березы. Изумрудную, по черному бархату чернозема, озимь, а потом наш, русский снег, глубокий, ровный и белый. Настанет русская зима и… горячая русская баня с полком, с вениками… Теплые дома, с шумящими пламенем печами… Все это было. Не могло же все это так и исчезнуть?.. Россия жива… Где-нибудь живет Нежданова, или та певица Баратова, которая пела: «Он так меня любил»… У них, вероятно, есть теплые московские квартиры. Это им блистание русских молодых глаз, и это им кричат так звонко и радостно: «Бис!.. Бис!.. Бис!».
Ну, да, меня испытают… А потом привычная служба. Офицеры, солдаты, казарма, пулеметы, винтовки…
Акантов твердо знал, что ничего этого не будет, что впереди мучения и смерть, но думать о смерти не хотел. Все думал о жизни, о службе, о России, о русских солдатах, о добром русском народе, о всем том, что слышал все это время по радио…
Потом он задремал, изнеможенный голодом, усталостью, нелепыми мечтами…
Громкий топот по коридору и грубые голоса совсем подле двери заставили Акантова вскочить на ноги. Он прозяб, надел провонявшее на полу пальто, и дрожал лихорадочной дрожью.
Дверь распахнулась. Как на какого-то страшного, хищного зверя, набросились на Акантова рослые, сильные, озлобленные люди, опутали его тело крепкой веревкой, сделали из него пакет, воткнули в рот тряпку и понесли по коридору.
Холод и сырость осенней ночи, черный автомобиль с погашенными фонарями. Акантова втащили в него. Подле поместились два человека в черных пальто. Засветились огни, автомобиль сделал полукруг по двору и покатил по улицам Парижа…
Задыхаясь от платка во рту, который все никак не мог выпихнуть языком, Акантов думал: «Тоже, вероятно, дипломатическая, неприкосновенная машина, которую ни полиция, ни таможня не смеют осматривать… Какими дураками нужно быть, чтобы давать дипломатическую неприкосновенность людям, для кого нет преступления, которое они не совершили бы и которые сотканы из сплошной лжи.
Потом наступило забытье-нирвана… Сквозь нее, как сквозь сон, Акантов услышал, как кто-то из его спутников сказал:
– Гляди, браток, не задохнулся бы.
И другой ответил:
– А хоть бы и задохнулся. Тебе какая забота…
– Все не ладно как-то…
У Акантова вынули изо рта платок, ослабили веревки. Но Акантов не очнулся, и все продолжал пребывать в полуобморочном состоянии…
Очнулся от свежего воздуха, от чувства покоя, истомы. Веревки были сняты. Акантов лежал на росистой траве на краю дороги. Черный автомобиль стоял подле. На откосе шоссе сидели шофер и два человека в черных куртках. Они, громко чавкая, ели булки с колбасой. Запах разжеванной колбасы доносился до Акантова, будил чувство голода, тревожно и мучительно засосало под ложечкой. В сухом рту появилась слюна. До ужаса захотелось есть. Акантов широко открыл глаза, потянулся и расправил руки и ноги.
Утро. Светло, но солнца еще нет. Черное полотно широкой дороги, прямое и ровное, уходит в даль. По обеим сторонам его – высокий лес. Он задумчиво, тихо, по-утреннему дремотно шумит пестрой осенней листвой. Терпко пахнет мхом, сухим листом, травами, грибом. Небо серое, и вдали, смыкая линию горизонта, поперек черного шоссе протянулась оранжевая полоса восхода.
Так все это показалось прекрасным. Так хороша жизнь. Земля, воздух, – Акантов глубоко вздохнул, – лес; робко и вяло, по-осеннему, перекликаются в густой листве птицы. Жить… Все равно, как, только жить!..
К ногам Акантова летит недоеденный кусок булки с прилипшей к нему обкусанной колбасой. Это ему человек в кожаной куртке бросил, чекист… Как собаке…
Акантов жадно кусает булку, жует, испытывая странную радость…
Бегут мысли…
«Это жидовское воспитание народа. Смотреть на ближнего, как на низшее существо, как на животное…».
– Оправься, браток, – сурово говорит чекист, – да и айда дальше.
«Да, конечно, животное… Все человеческое условно… Приличие, красота, стыд – все брошено. Нет души – нет и духовного, нет и стыда. В этом весь коммунизм, в оскотинении человека… И все это от жидов…».
– Ну, кончил, что ль?.. Садись. Ехать пора. Солнце восходит. Ослепительные лучи тянутся навстречу вдоль шоссе. Голубые тени ложатся, золотом покрывается листва, рубиновыми огнями горят плети придорожной ежевики.
Прекрасен мир… И не все ли равно, как жить, только жить… Дышать…
С землисто-серым лицом, с тусклыми глазами, сидел Акантов в сумраке кареты и то дремал, то уходил в полусознание…
Ночь… Какой-то городок, или предместье большого города. Маленькие, убогие, грязные дома тесно стоят друг подле друга. Улица с редкими фонарями, запах нищеты, отбросов, помоев. Ночная, глухая тишина. Автомобиль стоит у дома. Один из чекистов стучит в двери. Все в доме спит. Спущены ставни, наглухо закрыты двери.
Огонь засветился внутри. Золотыми полосками побежал по узким щелям ставен. Двери открылись. Полоса света пролилась на грязные плиты панели, на темный гудрон дороги. В полосе света – люди. Грубые голоса… По-русски:
– Живой, что ли?..
– Пока что не сдох…
– Принимайте.
Из дома выносят длинный ящик. Акантова опять связывают и кладут в него. Крышка с широкими щелями закрыла ящик, и ящик положили в карету… Уже и не животное, а вещь…
От духоты, от усталости, от неудобного положения, Акантов забылся, и очнулся только тогда, когда его развязали и втолкнули в узкое темное помещение. Акантов ощупал стены. Железные борта, кромка шва шпангоута, шляпки заклепок, запах каменного угля, машинного масла и большой воды. Слышно, как мягко и прозрачно плещет за бортом морская волна…
Пароход… Его куда-то везут… В Россию?..
В затуманенной, усталой голове пошли, потекли мутные, неясные мысли. Его везут в Россию. Он увидит Россию, Москву; там, возможно, будет и чудо воскресения… И, сквозь туман мыслей, женский голос все звучал и звучал призывно:
– «Он так тебя любил!..»…
В плавании Акантова кормили. Утром давали кружку горячей воды и кусок хлеба. Днем и вечером в глиняном горшке приносили горячую бурду, где плавали куски разваренной картошки, листы капусты и какая-то крупа неопределенного вкуса. От бурды пахло несвежей рыбой…
Качало. Морская болезнь томила и выворачивала наизнанку внутренности. Акантов лежал на полу, на подостланном пальто, поджимал ноги к животу и был в полузабытьи. Теплая тошнота подходила к горлу и, не облегчив желудка, отливала обратно. Кровь стучала в виски… Тупо болела голова.
Смерть не была страшна. Акантов призывал ее. Время тянулось, и Акантов уже потерял счет дням. Он думал, что, вероятно, собака, которую везут в ящике, имеет больше ощущений, чем было у него…
Однажды он очнулся от чувства покоя и тишины. Качки не было. Пароход, ровно и не спеша, шел по тихим водам. Был слышен шелест раздвигаемой килем волны и ровный стук машины. Потом и машина перестала стучать. Движение парохода замирало. Тяжело шлепнулся и заплескал по воде канат. Пароход грубо ударился о пристань; Акантов, стоявший в трюме, упал от толчка. Куда-то причаливали…
