и мешочком болтается между лап, тело поджарое, мускулистое и упругое, словно резиновое.
Крупный, размером с поросенка, тяжелый, под двадцать фунтов [14]. Голова и лапы непропорционально большие, как и пенис, который в рабочем состоянии достигал нескольких дюймов и со своими множественными выступами, похожими на крючки, производил впечатление хватательного органа. Три лапы с толстыми подушечками – белые, а четвертая – черная. Когти все еще острые, но некоторые сломаны у основания. Кончик хвоста белый. Брюхо грязно-белое. Его беззвучное мяуканье больше походило на шипенье, при этом обнажались его пожелтевшие острые зубы. Иногда он встревоженно, с оттенком вопросительности издавал настойчивые звуки: Мррр? Мррр? Если его оскал был свирепым, как у рыси, то горловое мурчание напоминало музыку, исходящую то ли из утробы, то ли из искалеченной кошачьей души.
Этот мрр поразил Джессалин, когда она его впервые услышала. В первые секунды она не поняла, откуда доносятся эти звуки и что они означают.
Женщина обихаживала одноглазого со всем умением и терпением. На задней веранде выставила для него еду в двух тарелках – влажный и сухой корм, а также воду в большой пластмассовой миске, в которой (при желании) он мог вымыть лапы, усы и даже голову, что он и делал с удивительной опрятностью для такого уличного котища. Он часто испытывал жажду после очередной расправы с жертвой и ее солоноватой крови, но утолять ее не спешил. А вот на еду он набрасывался, даже не будучи голодным, и ел, пока живот не отвисал; это не было признаком беспечной неразборчивости, просто срабатывал инстинкт.
Наевшись, напившись и хорошо вымывшись, он обычно уходил к речке, чтобы отоспаться в зарослях, но иногда, проявляя бесстрашие, делал это в кустах рядом с домом, а со временем, окончательно осмелев, стал засыпать на веранде, но при первой же опасности, едва заслышав шаги, мигом улепетывал.
Постепенно одноглазый позволил женщине подходить к нему. Держался он царственно и скептически. Он был не из пугливых созданий, «впадающих в беспамятство» из-за пустяков, он не съеживался, не скалил зубы, предупреждающе не шипел. Он сразу давал понять о своем бесстрашии: шерсть на загривке вставала дыбом, отчего он становился еще больше. Его желтовато-коричневый глаз светился и всегда был настороже. В любой момент мог раздаться горловой рык, который он (кажется) не контролировал, но нередко вместо этого раздавалось почти неслышное мрр. А дергающийся короткий хвост можно было интерпретировать (по крайней мере, это делала хозяйка дома) как знак вопроса, а не проявление враждебности.
– Ксс! Ксс!
Ее тихий зов пробуждал в нем смутные воспоминания, когда он еще доверял существам вроде нее. Его мохнатое тело дрожало при мысли о ласковой руке. Он пребывал в нерешительности. Женщина понимала, что лучше не растревоживать его ласками, и ее уважительная отстраненность чем-то напоминала его собственную.
И вот однажды, после нескольких недель обихаживания, одноглазый позволил женщине слегка прикоснуться к своей голове. Тело задрожало, короткий хвост дернулся, но кот не зашипел. Не оскалился, обнажив пожелтевшие зубы, не выпустил в ее сторону острые когти. Он выстоял, не убежал.
Не в тот день, но вскоре он начал мурчать. Женщина была по-настоящему тронута. Она уже почти решилась на то, чтобы пригласить одноглазого кота в дом.
Мэкки-Нож. Не так ли его зовут?
Дразнилка
Много лет назад, когда дети были еще маленькими и доверчивыми, отец придумал для них дразнилку.
– Когда я умру… а это, ребятки, будет еще очень не скоро… я последую примеру великого Гудини.
– А что он такое сделал? – хором спрашивали они.
– Гудини пообещал: если существует загробная жизнь, то он оттуда сбежит и вернется в этот мир, чтобы люди узнали о существовании жизни после смерти.
– И что? Он вернулся?
Уайти добродушно над ними посмеивался.
– Нет, ребята. Гудини не вернулся. Он умер, и на этом все закончилось.
– А кто такой Гудини? – спрашивали они его напоследок.
Ярость
Мрачная Беверли звонит сестре. Ты возьмешь долбаную трубку, черт бы тебя подрал?! У меня важные новости, касающиеся нашей матери.
Ярость закипает в ней не хуже, чем в чертовой стиральной машине в подвале дома. Ко рту подступает тягучая черная желчь.
Она опирается обеими руками на белую нагревшуюся крышку стиралки, которая вся трясется, словно обезумела. Она затолкала слишком много постельного белья и грязных детских джинсов и тем самым вывела мотор из равновесия. Такое с ней уже бывало, и, кажется, пора бы сделать выводы, но нет, спешила начать, чтобы поскорей закончить и переложить все в сушку. Беверли ненавидела чертову стиралку… и себя вместе с ней.
Какая же ты сучка, доктор Маккларен! Почему ты мне не перезваниваешь?
Грязные словечки вылетают у нее изо рта похлеще, чем у ее детей-подростков. Словечки шипят, брызжут во все стороны, издают зловонный запах, на удивление ей самой.
Кто бы мог ожидать такого накала от улыбчивой провинциальной мамочки? Такой ярости, такого отвращения? Но проще себя накручивать, чем сдерживать. Попробуй останови понос.
Ни фига, как сказал бы какой-нибудь юный умник.
Она наливает себе еще один бокал вина. Заслужила, блин. А то!
Сегодня четверг. Уборщицы, сестры-гватемалки (не знающие английского, нанятые пожилой гватемалкой с нарисованными бровями), придут только в понедельник.
Семья – это бесконечная стирка. И мамаше все это уже невмоготу.
Завещанные ей деньги недосягаемы. Стив вложил их в ценные бумаги с доходом 3,1 % – «лучше не бывает».
Да пошел он на три буквы! Она хотела их потратить на дом, который уже разваливается. Покрасить снаружи, переделать кухню, ванные комнаты… это ее деньги, не чьи-нибудь. Кое-что потратить на себя: волосы, лицо. (Ботокс? Если это не очень больно.)
Бо́льшую долю, само собой, надо отложить на высшее образование для детей – одному Богу известно, во что это обойдется, сердце словно тисками сжимает. Ценные бумаги в банке Чатоквы… депозитный сертификат… поди пойми, что это значит. Когда начинались разговоры о высшей математике – проценты от доходов, налоги, – у нее переклинивало мозги.
Уайти смеялся над женой, что та не умеет активировать кредитную карточку, и приходилось это делать за нее – один телефонный звонок. Домашние посмеивались над матерью добродушно, с нежностью (даже Беверли, не способная складывать простые цифры). А вот над самой Беверли ее дети смеялись безжалостно, а Стив не без сарказма.
Мам, включи мозги! (Неужели они и вправду такое себе позволяли?)
Ее пугала мысль закончить свои дни, как Джессалин, заблудшей и потерянной после смерти Уайти. В прошлом идеальная жена, обожаемая мать. Умная, с трезвым рассудком. Никто из детей ни разу не нанес ей обиды. Ни один! А нынче… не отвечает на звонки, не желает видеть никого из близких, проявляет полное безразличие к собственным внукам, которых раньше обожала. И как
