поры. Ты знаешь, в наше братство есть разные возможности попасть. А иные с первого же дня в себе несут печать перерождения. У тебя в груди я это семя ясно вижу. Значит, ты один из нас, пусть не сейчас, но сразу после смерти.
Запутал меня Момыль. Что же получается, по его словам, я, как умру, сделаюсь упырем?
А Момыль продолжает:
– Я, право, навредить тебе ни словом, ни поступком не желаю. Совсем напротив, я как раз тебя от гибели и спас.
– Это когда же?
– Когда старый пройдоха пытался ядом извести тебя. Не просто ж было затолкать кусок того отравленного мяса в его нутро, наполненное ложью. Но каждый получает по поступкам, и что готовил сам, то сам съедает.
Вот, оказывается, отчего умер старый Гнут. Приготовленный для меня гусь был с ядом, а Момыль пробрался в дом и заставил старика…
– Но зачем Гнуту все это?!
– Тут секрета нет. Старик стремился обрести бессмертье и ночи напролет корпел над древними запретными трудами, чтоб получить заветный эликсир. Он близок к цели был. В решающий момент ему был нужен лишь последний компонент: живая кровь из умершего сердца. Моя ему как раз бы подошла. И он мечтал заполучить ее любой ценой, но в планах каверзных тут вышел сбой. Тогда другим путем пошел старик, в обход, нельзя раз напрямик. Он знал, что ты рожден с печатью посмертной жизни, потому решил ускорить ход событий, убить тебя, а после смерти убить опять, чтоб твоей кровью напитать дурное зелье.
– Послушал я рассказ твой весь, и…
Тьфу ты, черт! Вот и я момылевским языком заговорил.
На самом деле я не знал, что сказать. Вроде это было похоже на правду, а вроде и нет.
– Так что ж, условимся продолжить нашу дружбу к взаимной выгоде? – спрашивает Момыль и протягивает мне руку. – Ведь и для дела твоего не будет лучше ничего, чем я. Охотника народ не слишком ценит, когда поблизости голодного нет зверя. Получишь ты монет тем больше, чем больше подозрительных смертей произойдет. И это выгодный расчет.
Момыль говорил разумно. В самом деле, когда время от времени задерут какого-нибудь крестьянина, заказов сразу прибавляется.
Я пожал холодную ладонь, хотя и опасался касаться упыря. Так мы и разошлись.
Следующие ночи я спал в бывшем отцовским доме, пока городские власти еще не успели принять его во владение. Там Момыль не мог меня достать после заката, потому что туда его никто не приглашал. Переждал я какое-то время, потом вновь явился к куче Момыля в самый полдень, раскопал его спящее тело и всадил в сердце кол.
Я сделал так, чтобы Момыль меня раньше не прикончил. Ведь между мертвыми и живыми договоры не действуют, а зачем упырю кто-то, осведомленный о его похождениях? В тот день Момыль меня не убил, потому что светило солнце, и он не имел полной силы. А кто поручится за то, что произойдет ночью? Что же мне, так и трястись от страха после каждого заката?
Когда с Момылем было покончено, я обнаружил у него за пазухой перчатку, расшитую вензельками, крендельками и птичками. Такую же, как мне отец передал. Как это Момыль смог подобрать ее из реки? Или же это другая перчатка? У меня вроде была правая, а это – левая. Или меня память подводит? Ну так теперь не проверишь.
Сжег я перчатку вместе с Момылем, а после стал жить вполне хорошо, занимаясь своим делом.
Однако слова Момыля о лежащей на мне печати посмертной жизни не выходили из головы. Я копался в книжках Гнута и в самых старых из них смог отыскать кое-что на этот счет. Там говорилось, что бывают такие люди, которые с самого рождения уже немного упыри, а после смерти делаются ими совсем. Обычно появляются они на свет уже с зубами, требуют много пищи, и матери их при родах умирают. Есть мнение, что такие люди происходят от связи женщины с упырем.
* * *
На сем, любезный сын Горацио, я заканчиваю свою повесть, которая должна попасть к тебе в руки сразу после моей кончины. Надеюсь, к тому времени ты завершишь обучение и вернешься, чтобы продолжить начатое мной дело.
Эта рукопись предостережет тебя от сделанных мной ошибок. Главная же из них в том, что я расправился с Момылем. Теперь-то ясно, что он был прав, и с ним можно было добиться гораздо больших прибылей. Но сделанного не воротишь.
Ты же не поступай так и, когда придет мое время, отложи в сторону кол и пилу. Вместо этого приготовь укромное место, спрячь мое тело так, чтобы мне нетрудно было выбираться. Тогда уж я постараюсь надолго обеспечить тебя хорошими заказами.
Если же у тебя появятся сомнения в справедливости такого выбора, гони их прочь хотя бы из почтения к отцу и его последней воле. Помни, что и ты станешь стар и не захочешь умирать насовсем. Когда-нибудь ты повторишь мой путь, поскольку появился на свет уже с зубами и не нуждаешься в снадобьях для бессмертия.
И пусть в тот день твой отпрыск так поступит, как ты с отцом когда-то поступил.
Елизавета Аристова
С тобой
Говорят, под небом голубым есть город золотой. Ну так это неправда. Был бы город, я бы там перекантовался, поел бы хоть, поспал. В себя бы пришел.
Ни «над», ни «под» города нет. Да ничего больше нет.
Мой сын, двенадцати лет от роду, командует мной, а я не на тех условиях, чтобы не подчиняться. Ему нравится космос, мне – нет. Разве кого-то спрашивают?
Командует вызволить некую большую тварь из шлюзового отсека. Я достаю эту тварь, она похожа на нашего земного червячка, из тех, что выползают после дождя. Чувствую тепло к этому почти родному созданию, он – моя веточка на пути домой.
– Это тварь, – предупреждает сын. У него всегда четкий и понятный мир. – Не стоит контактов.
– Ты один справишься? – мой голос срывается.
Сын оборачивается и дарит мне свой «особенный» взгляд. Под делового косит, а еще и просто косит – не сделали вовремя операцию. Все собирались этим летом… Двенадцать лет – это хороший возраст, уже повзрослевший, еще не циник. И будущий космонавт. Бывают же детские мечты, которые исполняются.
– Тварь же, – говорит менее уверенно. – Враг же?
Кто из нас кому враг, я уже не уверен, обычно работаю сам против себя. И сегодня, наконец,
