Теперь уже немого времени прошло с тех пор, много месяцев она должна была устраиваться без него, жизнь этого потребовала. О, источник не иссяк в ней, он понемножку пробивался и пробивался…
Сердце болело у нее при мысли о том, сколько он, должно быть, пережил, а также о том, что кроме того, он уже небогатый и важный барин. Конечно, шелковое белье, но оно уже неновое и небогатое. Бросалось в глаза также то, что он все чаще и чаще забывал положить на стол большую монету в две кроны за простоквашу. Что бы это могло значить? Приходилось ей втихомолку класть Марте за него две кроны из своих денег.
Между тем, пришел Даниэль; он, очевидно, кое-что придумал и это лежало у него на сердце:
— Я пойду в село и закажу завтра вечером платье, — сказал он.
— Да, да, — ответила она.
И так как она больше ничего не прибавила, то он сказал:
— Я только хотел спросить тебя, нет ли у тебя заодно какого-нибудь поручения?
— Нет.
— Платье я могу получить в кредит, — сказал он.
— Конечно, можешь, — ответила она. Даниэль ушел.
Разве деликатно было говорить только о своем платье? Разве и ей не нужно было платье? По правилам, ей нужно было шелковое платье, белые туфли, фата в несколько метров и шлейф, который несли бы девицы. В ее романах молодые всегда совершали свадебное путешествие; этого у нее не будет; там были цветы и вино, и речи — и этого у нее не будет. У нее будет нищенская свадьба. Единственным свидетелем будет Гельмер. Не пригласить ли ей господина Флеминга?
Все, вместе взятое, начинало ей казаться невозможным. Она не отказалась от венчания, оно было для нее формальностью, которая должна была привести все в порядок. А что после будет, пусть решит судьба. Согласно ее французским романам, она отлично могла грешить против брака, если она не грешила против любви. С этим она окончила. Свое приданое она могла выписать, там все у нее было. Но могла ли она пойти к венцу под носом у того, кто больше имел прав и на нее, и на ребенка? Конечно, невинность ее отцвела; но при отсутствии безупречного прошлого, разве она не была все-таки образованным человеком; зачем же она столько работала и к чему изучала французский язык? Она не могла допустить, чтобы он сидел у окна в санатории и смотрел, как она пойдет с другим в церковь. Впрочем… к чему приписывать венчанию такую важность? В иных странах идут в фогту, в других — в консульство.
На ночь она заперла дверь, чтобы ничем не рисковать.
Утром пришел господин Флеминг и спросил:
— Не слишком ли рано я пришел?
— Нет, — и прибавила: — Даниэль пошел в село.
— Со мною случились две вещи, — сказал он и начал рассказывать: — Вчера пришел ленсман и предложил мне сломать печати на моих сундуках. Я сказал ему, что хотел избавить его от этого и поэтому сам сломал печати. Это ему не понравилось, и он сказал, что ему надо было это сделать. Я показал ему кое-какие бумаги, выданные властями у меня на родине, подписанные властями в Христиании, из которых видно было, что я имею полное право распоряжаться своими сундуками. Да, это согласно с теми бумагами, которые он получил, сказал ленсман, но вскрыть печати должен был во всяком случае он. Конечно, в этом отношении он был прав, я попросил извинить меня, я не мог ждать. Тогда он стал податлив; признался, что получил бумаги уже несколько дней тому назад и должен был раньше ко мне явиться, да у него времени не было. Мы расстались друзьями. Что же касается истории с деньгами, сказал он, то это болтовня; бывшие у меня деньги были мои, банк ошибся. Понятно, сказал я, что деньги, которые я занял в банке, я возвратил. Ленсман посоветовал мне даже потребовать удовлетворения за нанесенное мне оскорбление.
Господин Флеминг замолчал. Зачем рассказывал он все это фрекен? Это было, конечно, не без основания; он хотел, вероятно, реабилитировать себя в ее глазах и изгладить впечатление бесцельного признания, сделанного им в прошлом году осенью перед тем, как он бежал. Он никаких денег не присваивал себе, он просто занял их. Еще лучше: он уплатил свой долг.
Фрекен д'Эспар сделала вид, будто его сообщение очень обрадовало ее и сняло огромную тяжесть с ее души, но она, наверно, не особенно огорчалась сделанным им ложным шагом; она сама с младых ногтей бывала не раз вынуждена всячески выпутываться из стесненных обстоятельств и это было ей знакомо. Она сказала:
— Вот видите, я отлично понимала, что вы преувеличиваете, рассказывая мне.
— Может быть, я и преувеличил несколько, но я не хотел представить вам это в преуменьшенном виде. Понятно, я поступил неправильно: я был болен, у меня шла горлом кровь, я не хотел умереть, мог ли я ожидать, пока банковская дирекция удостоит дать мне в заем? Я и взял деньги. В этом вся история. Но теперь я совершенно свободен и чист и пришел к вам.
Она не выразила желания подробнее выяснить эту сторону дела, но спросила:
— Ну, а, во-вторых, что случилось с вами?
— Во-вторых, я явился прямо от доктора. Он исследовал меня и нашел, что я очень поправляюсь: одно легкое уже зарубцевалось, в другом тоже идет процесс рубцевания. Но я должен быть очень осторожен.
— Великолепно!
— Да. И вот больше, чем когда-либо меня потянуло к вам.
— Да… конечно.
Но что она могла сказать?
Пауза.
Она, конечно, ничего не имела против того, чтобы и один, и другой добивались ее, но надо же было принять в один прекрасный день решение. И она решительно спросила:
— Вы бы согласились на то, чтобы я вышла замуж за Даниэля?
Господин Флеминг беззвучным голосам:
— Это… а что вы сами думаете об этом?
— А вы?
Он размышлял:
— Мы столько пережили вместе, я не думаю, чтобы вам легко было покинуть меня.
— Конечно, нет, — сказала она. — Но разве мне легче покинуть другого?
— Не знаю.
— О нас было сделано оглашение в церкви, — сказала она.
Они еще поговорили об этом, он был очень мрачен и захотел уйти, она пошла проводить его, но они дошли только до сеновала и там остановились, оба они были в отчаянии. Они потеряли столько времени, ей нужно было вернуться к ребенку; и, чтобы немножко утешить его, она на прощание обвила его шею руками, поцеловала и жалобно проговорила:
— Вы, конечно, понимаете, кого я люблю и за кого хотела бы выйти замуж, но это очень трудно, он не захочет отпустить меня.
— Тогда остается один только путь: пойти со мною.
— Нет, это болтовня, мы что-нибудь придумаем, давайте думать.
Они расстались и пошли каждый своей дорогой.
Немного погодя, поднялся лежавший на сене Даниэль и вышел из сарая; он и не подумал сбросить с себя приставшие соломинки, но пошел, почти побежал, нагнал фрекен и остановил ее.
Он был бледен и задыхался, но сказал он немного; не горячился, не ругался, но она очень испугалась и, парализованная страхом, смотрела на него: его глаза, его стиснутые губы были весьма выразительны.
— Разве ты этой дорогой идешь из села? — спросила она.
— Я не был в селе, я иду из сарая, — ответил он.
Она отлично понимала это, но притворилась удивленной. Так как он не дрался, она овладела собою и одумалась; в сущности она только и сделала, что стояла около сеновала и была мила с больным.
— Ты идешь из сарая. Значит, ты слышал, о чем мы говорили?
— Да.
— Он больной человек. Я должна была что-нибудь придумать.
— Ты должна покончить с этим, — сказал, кивнув головою Даниэль.
— Покончить — каким образом?.. По мне, пожалуй. Может быть, он опять уедет. Я не знаю.
Она умно взялась за дело, и у Даниэля стало на душе легче после ее слов, и он сказал:
— Да, он может опять уехать.
Нет, Даниэль не внушал опасений. В сущности он в последнее время довольно часто был недоволен, но когда он сжимал губы или опускал вниз свои большие пальцы, то это вовсе не потому, что кто-нибудь, приговоренный к смерти, должен умереть. Когда она снова пустилась в путь, он пошел за нею и не удерживал ее больше. Тогда она перешла в нападение:
— Я не могу забыть, что ты лежал тут в сарае. Подумать только, лежать и подслушивать!
Этого он, откровенно говоря, не понимал; то был, должно быть, городской и книжный разговор. То, что он додумался до этого, показывало, что он был не дурак; она его не обманет, никто не обманет его! Он отвечал с сознанием собственного достоинства:
— Скажу тебе только одно: на мякине меня не проведешь!
Да, ее и обижало именно то, что он не питал к ней доверия и находил нужным шаг за шагом следить за нею, и она выразила свое неудовольствие в следующем резком выговоре:
— А я хочу тебе сказать, что тебе нужно покончить с подслушиванием. Я этого не допущу. И этим ты ничего не добьешься!
— Подумаешь! А что же по-твоему надо делать? — сказал он и снова поджал губы.
Она была связана, в церкви было сделано оглашение, и для Даниэля этого было достаточно; поэтому он мог говорить, как хотел, он был уверен. Но именно то обстоятельство, что положение ее было запутанное, толкало ее на то, чтобы стараться вывернуться: нельзя ли все переделать? Она обсудит это с господином Флемингом.
