на мое присутствие и в глаза мне не смотрел: перекладывал с места на место несколько бумажек в попытке изобразить, что занят наведением порядка на столе. Я посмотрел на него и понизил голос.
– Наркотики.
В этот миг должен был прокричать петух.
Ллойд-Гревиль выпалил, что заявит в полицию.
– Нет, он уже лечится, – сказал я. – Просто это продолжительный процесс. И жена его тоже говорит, что все уже гораздо лучше, чем было в начале.
– Я и не знал, что он женат.
– Женат, и у них очаровательный мальчишка.
Петуху прокричать бы во второй, третий и четвертый раз. Полезно было подкрепить впечатление, что я, мол, тоже, как и все прочие, включая его жену, был введен в заблуждение, при этом на самом-то деле он почтенный семьянин с почтенными жизненными ценностями, твердо вставший на путь исправления – пусть пути такие всегда оказываются долгими и скользкими, как это ни прискорбно.
– Бедолага.
– Воистину бедолага.
Потом, подумав.
– Он надо мной насмехался перед студентами.
«Имел полное право», – хотел я вставить.
Ллойд-Гревиль продолжил:
– Даже если он и женат, я подозреваю, что он выходил за определенные границы, если вы понимаете, что я имею в виду.
Ну еще бы!
Я попытался пошире раскрыть рот и изобразить на лице испуг и недоумение.
Чтобы поправить свою пошатнувшуюся репутацию, я предложил взять курс Калажа, пока на кафедре не найдут замены – это будет в начале весеннего семестра. А если не найдут, я согласен вести его и весной. «До меня доходили слухи, что с грамматикой у него хуже, чем я думал», – добавил я в надежде, что сойду за беспристрастного и трезвого наблюдателя, который не позволит дружеским чувствам заслонить преданность родной кафедре.
Пятый и последний крик петуха.
– Вы чрезвычайно нас обяжете, – произнес Ллойд-Гревиль.
– Все равно история грустная.
– Безусловно.
Он спросил, как продвигается моя подготовка к квалификационным экзаменам. «Неплохо». Я сообщил, что как раз дочитал автора XVII века, Даниэля Дайка.
Ллойд-Гревиль поморщился, а потом все же сознался в том, что, кажется, никогда не слышал про этого Даниэля Дайка.
– Оказал некоторое влияние на мадам де Сабле, – пояснил я, как будто речь шла о самом общеизвестном факте. Это заставило его примолкнуть.
Калажу я лгал меньше, чем Ллойд-Гревилю. Сказал, что по мере возможностей объяснил администрации, как он хочет преподавать и дальше и как его любят студенты, однако существует квота на число аспирантов, которым позволено преподавать, и преимущество всегда отдается тем, кто учится в Гарварде, так что ничего личного.
– И кто будет вести мой курс? – осведомился он.
Я надеялся, что он об этом не спросит.
– Все отказались от такого раннего времени, пришлось мне сказать, что возьму я…
Вот в такой уклончивой форме я сообщил ему, что, сам того не желая, только что поднял свои доходы на тридцать три процента.
Через несколько дней вечером я пригласил его в кафе «ешь сколько хочешь» возле Портер-сквер. После того как ему пришло письмо с кафедры, я делал все, чтобы нас не видели на Гарвардской площади вместе. Мы наелись до отвала, а потом пошли пешком ко мне домой. Ввергнув меня в смятение, он поднялся со мной наверх. Судя по всему, с последней подружкой у него не заладилось. Это ввергло его в еще большую мрачность. Я постарался намекнуть, что возобновил отношения с Эллисон и нам нужна квартира. «Я совсем не буду шуметь, обещаю, пришел поздно вечером, на заре принял душ и снова ушел». У меня не хватило духу ему отказать. Однако я попросил не держать у меня свои вещи. Эллисон не нравится, если; Эллисон расстраивается, когда; Эллисон скорее хотелось бы – я все валил на Эллисон. «Чего она вообще о себе воображает, эта ton Allisson [37]? Она кто, твоя невеста или женщина, с которой ты никаешься каждый день?»
Спасли меня слухи о двух квартирных кражах на нашей улице – слухи, которые я сам запустил как предлог, чтобы наконец поставить на дверь квартиры замок: я собирался сделать это с того самого дня, когда сказал, что буду рад, если он у меня поживет. Мы тогда проходили мимо «Сирса и Робака», и я приценился к замкам. У Калажа хватило такта не заострять на этом внимания, хотя я уверен, что его мое намерение задело. Он никогда не говорил мне, где спит, если не спит у меня на диване. А я не спрашивал. Я перестал ходить в кафе «Алжир» и в бары по соседству с Гарвардской площадью.
Увиделись мы несколько недель спустя. По его инициативе. В том же кафе «ешь сколько хочешь» возле Портер-сквер. Эллисон занята – уехала к родителям, сказал я. Засиделись допоздна. Потом он довез меня до дома, и я проследил глазами, как его таксомотор удаляется в сторону реки, исчезает из виду за Брэттл-стрит. Очередной вечер с его музыкой en sourdine, подумал я. Чувствовал себя полной сволочью.
Прошло несколько недель, он ограничился парой телефонных звонков. Отношения наши явно делались прохладными, да может, так оно и лучше, думал я. Пахал я как проклятый, зная, что до рокового дня осталось немногим больше месяца. Развлекался редко. На домашней вечеринке в начале зимы миссис Ллойд-Гревиль отвела меня в «наш потайной уголок» у себя в гостиной, и мы там обменялись игривыми колкостями. Миссис Чербакофф все спрашивала меня о здоровье родителей – и чтобы выяснить, живы ли они, и
