Михаил Погодин - Сокольницкий сад

— Позвольте же мне отпраздновать нынешний день послезавтра у вас; в воскресенье, — сказал я, — вы будете одни?

— Приходите, приходите, буду дожидаться вас.

Я взял шляпу и ушел потихоньку.

Meurs Cesar![51] Женись на Луизе. Я случайно узнал много подробностей в ее пользу (она подруга моей новой знакомки), читал многие ее письма и признаюсь, они мне очень понравились: ясны, правильны, умны. Нигде не страдает ни грамматика, ни логика; есть даже ученые термины. Долго думал я вообще о браке. Правду сказать: почему и не так? ведь и Шлёцер, и Гердер, и Герен[52] были женаты. Можно работать и при жене. — Однако — все как-то мудрено мне кажется! Жена! Дети! — Нельзя не рассмеяться! Я вообразить себе этого не умею. — Так и быть. Я благословляю тебя и жду ответа.

Благодарю тебя за поздравление, добрая моя Катенька, благодарю тебя и за твои желания[53]: письмо твое доставило мне несравненное удовольствие — как будто бы исполнилось уже все то, чего ты мне пожелала; письмо твое я получила в самый день моего рождения поутру. Только что прочла его, только что стала думать о тебе и благословлять промысл, соединивший меня с тобою узами дружбы, как вошел Б. Б. — другой человек, который… который близок к моему сердцу.

— Поздравляю вас, сударыня, с днем вашего рождения, — сказал он дрожащим голосом. — Желаю, чтоб вся жизнь ваша была так светла, как душа ваша, чтоб ваше счастие ничем не возмущалось. (На глазах его написано было, что он не льстил мне и говорил от чистого сердца.) Примите от меня в знак благодарности за все ласки, за все те минуты, которые я провел с вами и которые были для меня святыми наслаждениями, примите от меня сей труд мой. Пусть будет для вас знаком памяти.

— Он навсегда, навсегда будет для меня знаком вашей дружбы, — отвечала я ему, — знаком дружбы, которую я умею чувствовать. Очень рада, что могла принести вам какое-нибудь удовольствие. Я только что уплачивала вам. Благодарю вас искренно.

Я взяла тетрадь, развернула — что же это было такое? Перевод Шиллерова Валленштейна, о котором мы с ним говорили недавно. — Ах, как он мил, как добр! Я была рада без памяти и не переставала благодарить его. Тут вошел дядюшка. — Я оставила их и побежала в беседку. Там прочла всю трагедию. Как я плакала, Катенька! Слезы в три ручья лились из глаз моих, и между тем было весело, как на небе. Я задумалась, и опомнилась только тогда, как дядюшка прислал мне сказать, что должна принимать гостей. — Молодой человек, о котором я писала к тебе, был уже там. С неприятным, даже горьким чувством я увидела его. — Б. Б. был рассеян. За столом мне надобно было занимать гостей, и я не говорила с ним. После обеда в саду поблагодарила его еще раз. Дядюшке вздумалось показать гостям мою беседку. Он велел мне отпереть ее. Я вспомнила, что тетрадь осталась на столе развернутая на том месте, где я поутру, прочитав трагедию, в восторге излила свои чувства в нескольких строках. Мне не хотелось, чтоб их увидели; но делать было нечего. Я отперла дверь и успела, однако ж, спрятать ее под ноты, так что никто не видал, кроме Б. Б., который притворился не приметившим ничего. — Он ушел рано домой, обещавшись… Меня зовут к дядюшке, подожди немного…

Друг мой! я насилу держу перо, не помню себя. — Что сказал мне дядюшка, что сказал? — Полковник сделал ему решительное предложение о своем сыне. — Он спрашивал моего мнения. Я трепетала, слушая его, плакала и молчала. Дядюшка, увидев мое смущение, сказал мне: «Чего же ты испугалася? Я даю тебе время на размышление. Обдумай хорошенько: и я надеюсь получить от тебя ответ благоприятный». Я поцеловала его в сильном движении и убежала.

Боже мой! Я не хочу замуж… Я никогда еще не имела этой мысли… Мне так хорошо теперь… Я не знаю этого молодого человека — и жить с ним всю жизнь!.. Дядюшка любит меня; он не захочет видеть меня в несчастии. Но я так привыкла слушаться его, что вопрос его показался мне приказанием, а приказание — исполнением. — А если захочет он приказать мне? Он так тверд в своих намерениях! Притом, я не знаю, в каких он отношениях к полковнику. — Его не послушаться, огорчить!.. Ах, как тяжело мне! — Друг мой! Научи меня, ободри меня. Никогда не имела я в тебе такой нужды, как теперь.

Теперь я скажу тебе в свою очередь, Луиза, что ты с ума сошла. — Об чем ты растосковалась? — Я с нетерпением ждала такого случая, который послужит прекрасною развязкою для вашей пиесы. — Ты влюблена в Б. Б. Это верно. Спроси самое себя — до сих пор ты боялась сделать это — и ты получишь в ответ да так же скоро, как твой дядюшка получит нет. — Б. Б. влюблен в тебя. Это еще вернее: говорить так, как он говорит с тобою, не могут не влюбленные. Вы друг друга стоите, и у вас дело теперь за объяснением. Оно скоро будет и, думаю, будет прежде, нежели получишь ты письмо мое. — У тебя голова болит, пишешь ты, на другой или на третий день заболит еще больше. Это очень натурально. Ты не выйдешь в гостиную, когда в воскресенье явится к вам Б. Б с своими приятными надеждами. Дядюшка твой будет говорить с ним рассеянно. Это поразит его тем больше, что не мудрено понять, что это значит. Страх откроет ему глаза, и глуп он будет, чего я никак не думаю, если не воспользуется таким прекрасным случаем снять тяжкое слово и с своей груди, и с твоей. Он скажет его и себе, и тебе; и глупа ты будешь, чего я также не надеюсь, если тотчас не подашь ему свою руку. — С каким восхищением поцелует он ее! — Вот первая развязка. Теперь о второй. Она зависит частию от дяди, и здесь я не могу сказать ничего решительного; вы должны подумать об ней уже вместе и распорядиться так, чтоб она была удачна.

Луиза! признайся, что я не пророчица, а отгадчица не последняя. — Уведомляй меня обо всем.

Я в сомнении, Всеволод! в таком сомнении, которым сердце у меня тлится. Вообрази себе: с душою, готовою к наслаждениям, сбираюсь я в Сокольники как в рай. Что же? Прихожу, Луизы нет. Она, говорят, занемогла. Дядя не беспокоится об ее болезни, а между тем неприветлив, даже холоден. Я начинаю речь и о том, и о другом, и о третьем. Он приметно думает о постороннем. Я должен был уйти, не узнав ничего обстоятельного. Прихожу на другой день. То же и так же. Луиза все еще больна, показалась на минуту, и то как будто совестясь, с печальным, грустным лицом. — Я догадываюсь… Неужели догадка моя справедлива? Решаюсь писать к ней.

Я пишу к вам, сударыня — извините ли вы мою дерзость? — Одно только живое участие во всем, что до вас касается, может служить мне оправданием в оной.

У вас есть какая-то горесть, которую вы называете болезнию. Она видна была вчера на глазах ваших, и, что еще вернее, я чувствую и моим сердцем. — Могу ли я узнать, что ее производит? Ах, если б было в моей власти удалить, ослабить все вам противное, все, что может огорчить вас на минуту! С каким приятным удовольствием пожертвовал бы я для вас трудом, временем, жизнию, счастием! Я не смею спрашивать вашего дядюшку. Вы будете доверчивее ко мне, я надеюсь.

Еще раз прошу у вас прощения в моей дерзости; завтра я буду у вас, и ваше явление послужит мне знаком оного. Простите, сударыни, и будьте уверены, что я страдаю более, хотя и не знаю причины вашего страдания.

Благодарю вас за ваше участие. Ныне мне лучше, и я с удовольствием увижу вас: вы принесете мне здоровья и утешения.

Счастлив, я счастлив, Всеволод! — Так вот что такое счастие! Я понял теперь это слово и вижу, что прежде оно было для меня звуком порожним. Она меня любит, она любит меня. Слышишь ли? Этот ангел — Луиза! любит меня. Она сама сейчас сказала мне это. Я услышал, почувствовал слова ее.

Ах, какой поцелуй напечатлел я на устах ее! вся жизнь моя, прошедшая и настоящая, и будущая собралася в этом поцелуе. — Какая же живая, большая жизнь! Не это ли вечность? — Бог мой! Бог мой! Благодарю тебя. Я могу умереть теперь… что мне узнавать еще на земле? — Ich habe gelebt und geliebt[54].

Чрез несколько часов.

Вот как случилось это открытие: со страхом и трепетом пошел я в Сокольники после отправления письма к ней, с которого ты имеешь копию. — Г-на Винтера, к счастию, не было дома. Выходит Луиза. Нельзя, нельзя описать того смущения, которое было начертано на лицах наших. Я поклонился, она также. Мы сказали друг другу несколько несвязных слов и замолчали. Я не мог произнести ни одного звука, и между тем, как хотелось мне говорить! Слова копились у меня на языке, теснились, и ни одно не могло выговориться. «Вам лучше, Луиза? — сказал я наконец, собравшись с духом, — совсем лучше? Ах, не скрывайте от меня ничего! умоляю вас». Она залилась слезами. «Дядюшка предлагает…» — «Вы хотите…?» — Она взглянула на меня… «Луиза! Луиза! я обожаю вас. Жизнь и смерть, больше — мое счастие и несчастие зависят от вас. Хотите ли быть моею?» — «Я ваша», — сказала она после некоторого борения и бросилась с мои объятия. — Ах, Всеволод!.. Как может человек чувствовать столько? Неужели это было минутою в моей жизни?