- Во маравихер, а! - удивленно сказал Хочуван. Он сделал шаг к дому, помедлил. Потом сделал еще шаг - нет, елки-каталки, все-таки надо было сказать человеку, что слишком внатяг живет, резьба сорвется.
Хочуван вперевалку направился к флигелечку, повернул за угол, к крыльцу, и оттуда - парни! даете! - выбежала плачущая Скобликова, за ней владелец "Жигулей" в тех же джинсах и рубашке с планочкой, а следом Знамеровский и администраторша Дома культуры. Хочуван открыл рот и остановился.
- Во! -сказал он во второй раз, - Ну, шутим! А? Вы че все здесь, а? А?
Они рефлекторно остановились, словно наткнулись на невидимое поле, окружавшее Хочувана.
- Алексей! - бросилась к нему Скобликова, - Ведь тебя Алексей зовут? Скажи ему, дураку, ах, ах, -она ловила слезы, стекавшие по щекам, скажи-и-и, что... ах... ойкуменский е-есть.., - скривилась, лицо поползло на сторону, - а-а-а-а!
- Не понял, - Хочуван недоуменно посмотрел на владельца. Тот грубо схватил женщину, оторвал ее от Хочувана.
- А тебе здесь что? Сволочь! Это ты ей голову дуришь?
Хочуван не успел заметить, как дернулась рука лысеющего блондина. В середине живота стало вдруг горячо, живот прилип изнутри к позвоночнику. Хочуван нутром выдохнул запах пива - "ху-ух" - и упал, скрюченный. Администраторша завизжала.
- Дурак! - зарыдала опять Скобликова,
Дурак проклятый! Ах! Ах!
Знамеровский стоял и дрожал. Днем, когда Хочуван, улыбаясь солнышку и почесывая под ковбойкой волосатую грудь, еще собирался из совхоза обратно, Знамеровский уже начал новую жизнь. Начал он с закаливания - принял, сжав зубы, холодный душ, что ему, собственно, предписывалось уже много лет. Костя решил взять жизнь в свои руки.
Шура еще спала, голова под спутанными крашеными прядями растеклась по подушке. Костя некоторое время, дергая щекой, смотрел на мать, потом подошел, нагнулся и, сопротивляясь себе, дотронулся дрожащими губами до желтого виска. Шура не проснулась, только заворочалась, обдав сына наспанным запахом старого нездорового тела. Костя, пятясь, начал отступать, выскочил на улицу.
Администраторша жила здесь же, в Доме культуры, с другой стороны. Топя кнопку звоночка, Костя поднял трезвон - выглянула из-за шторы, отпрянула, через некоторое время открыла:
- Что? Что?
Со Скобликовой, оказывается, она училась в одном классе - адрес был известен. Адрес Ивана Андреевича - тоже. Решили: сначала - к Нине.
- Да что вы! Не может быть! - все твердила администраторша на бегу, Не может этого
быть!
- Надо разобраться, - говорил Костя, - Разберемся!
Услышав о Костиных подозрениях, Скобликов, сидящий с женой за обедом, злорадно захохотал:
- Дура! Ду-ура! Культуры захотелось! Ха-ха-ха-ха! Дура! Так тебе и надо! А ну, вставай, хватит, потолстеешь!
- Сам дурак! - заплакала Скобликова. Володечка в своей комнате заплакал тоже, прибежал, схватился ручками.
- Не реветь! - заорал муж, - Одевайся! Духом! А ты иди - не маленький! Адрес знаешь? -он обернулся к администраторше. Та, сглотнув, кивнула, Сейчас, сей-ча-ас! - Он подтянул джинсы, - В два счета!
Вырубив шоферюгу, Скобликов схватил за руку жену и потащил к машине. Жена упиралась. Знамеровский и администраторша подняли Хочувана. Он рефлекторно открывал рот и стонал, пуская на подбородок темно-коричневую слюну.
- Ну... такой... - раздался мат, - ...погоди, заяц... Я вмажу - пойдешь юлой... падла. Ох!.. Все, пусти... Все, говорю, - Маленький мальчик с ужасом смотрел на Хочувана, - Пойди, принеси воды, парень. Есть вода? А? Давай, давай, сынок.
Младший Скобликов бросился в дом. Хочуван сел на крылечко.
- Ну, че там с ойкуменским нашим? А?
Костя все дрожал, испытывая одновременно страх, возбуждение и почему-то -нежелание открыть правду.
- Я не знаю, - сказал он наконец, - Не знаю.
Костя тоже сел на крылечко рядом с Хочуваном, так же, как он, опустил плечи, обмяк. Тут заплакала администраторша - тихо, поскуливая, словно щенок:
- Пи-и, пи-и, пи-и. Нет такого языка, - плакала администраторша, нету, мы уж и в словаре смотрели - нет. Пи-и-и...
Хочуван вздохнул, помассировал живот на месте удара. Скобликовские "Жигули" поехали мимо них со двора.
- Валя! - закричала еще красная с лица Скобликова, - Улица Фадеева, а дом? Дом?
- Пи-и, - тихо плакала администраторша, сморкаясь в платочек, - пи-и, девять...
- Нет такого, так будет, - Хочуван вылил в себя стакан сырой воды, в животе закололо, - Ох, бля!.. Спасибо, парень. На, - он вернул стакан, - дуй в комнату, мамка ща приедет... Вот оно и то - вишь, договориться никак не можем... Ну-ка... Будет! Сделаем!..
И Хочуван, и Скобликов остановились одновременно - Скобликов ехал за Хочуваном впритирку, из машин вышли одновременно, хлопнули четыре дверцы вылезли все, из "зилка" - администраторша и Знамеровский, держащийся сзади, съеженный, от него бросился младший Скобликов:
- Мама!
- Сынуля моя!
Женщина прижала ребенка к себе и закричала в блеклое зашторенное окно:
- Иван Андреевич!
Скобликов, покосившись на молчащего Хочувана, прошел по дорожке и заколотил в дверь. Поодаль начали собираться люди.
- Иван Андреевич.
Окно молчало, никто не отворял. Пятеро взрослых и один ребенок стояли на зеленой улице маленького городка и хотели говорить друг с другом.
-----------
"Литературная учеба", янв.-февр. 1990, книга первая
Рубрика "ВТОРАЯ ВСТРЕЧА"
Игорь Тарасевич родился в 1951 году. Окончил Литературный институт имени А.М.Горького. В 1986 году во втором номере "Литературной учебы" был напечатан его рассказ "Жена". Автор сборника прозы "Время года". Живет и работает в Подмосковье.
Илл. О.Стацевич
ДВА МНЕНИЙ О ПОВЕСТИ И.ТАРАСОВИЧА "МЫ ДОЛЖНЫ ГОВОРИТЬ ДРУГ С ДРУГОМ"
Вячеслав ПЬЕЦУХ
ЭТО КАК БУДТО НОВО
Принципиальное достоинство повести Игоря Тарасевича заключается в том, что она написана на уровне своего времени, то есть ключик к тому самому ларцу, который всегда просто открывается, художественная мысль, метод, средства, конструкция персонажей - все это нынешнее. Ведь, как это ни странно, огромное большинство современных повестей пишутся по схеме, сложившейся еще в конце XVIII столетия: пейзажик какой-нибудь, представление главного действующего лица, завязка, кульминация, развязна, и в результате вырисовывается какая-то непритязательная мораль чуть ли не басенного толка, вроде того, что хорошо поступать - хорошо, а плохо поступать - плохо. Сочинители таких повестей, среди которых найдется немало даже и "классиков", отчего-то никак не хотят понять, что давно миновало время изобразительности ради изобразительности, что сто пятьдесят лет тому назад действительно имело смысл поведать какому-нибудь губернскому секретарю, прозябающему в глуши Любимовского уезда, о жизни "в залах да на паркетах", а нынче мы все доподлинно знаем, что такое ездить в трамваях, любить симпатичных девушек и томиться в очередях; наконец, еще Николай Васильевич Гоголь указал на неординарную концепцию как на источник новой литературы. И ладно, если бы наши "классики" блистали повышенным градусом художественного слова, а то ведь со времен Марлинсного примерно одно и то же: "И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду... Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы... Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода..." - ну и так далее, вплоть до представления главного действующего лица. Понятно, что современная литература - это совсем другое, что она так же далеко ушла от принципа "физиологического очерка", как электронные часы от часов с кукушкой.
Повесть Игоря Тарасевича - это проза как раз в том возрасте, когда она занимается прямым своим делом, именно анатомированием жизни, некоторым образом биопсией, которая опирается не на жизненный опыт и не на так называемую писательскую наблюдательность, а на особый склад художественного ума. К огорчению бесчисленной братии самодеятельных литераторов, нужно заметить, что такой склад ума встречается редко чрезвычайно, как сиамские близнецы.
Итак, "Мы должны говорить друг с другом" есть повесть решительно современная в технологическом, так сказать, смысле этого прилагательного, и вот ее основные признаки: фантасмагорическая фабула, которую сочинитель умудрился сделать обиходной, как талоны на сахар, такая геометрия прозы, когда все линии до одной сходятся в точке замысла, собственно наличие самого замысла, настолько истинная организация материала, что, как говорится, в центре повествования находится именно неприкаянная душа российского человека, некая тайна, обусловленная особенностями души, и еще то фундаментальное обстоятельство, что эта повесть написана именно как повесть, а не как пространный рассказ, фрагмент романа, этюд с натуры - иными словами, сочинителю дано то редкое чувство жанра, которое и отличает писателя от роковым образом начитавшегося молодца. Особой похвалы заслуживает интрига: одинокий провинциальный интеллигент, выдумавший язык, чтобы и себя потешить, и вдохнуть какую-то жизнь в среду обывателей, костенеющих в безобразном советском быте, - это как будто ново.
