- Испугалась! - шептала Паранька и вдруг, как кошка, спрыгнула с подоконника и пропала из глаз.
На пороге стоял гость.
Мутные его, страдальческие глаза словно искали.
Поздоровавшись, Иван Степанович запахнулся и сел и, пошарив в карманах, вытащил осколок кости, потом запустил руку поглубже, вытащил пузырек, открыл пробку, высыпал на ладонь горстку серовато-блестящего песку.
- Вот,- сказал он глухо,- амальгамный, должно быть. Ночь напролет рылся, в самую глубь нырял, жила россыпей.
Он глядел пытливо, и в глазах его таяла страшная тоска, а перепуг ширил зрачки
- Непромытое, видно,- не глядя, ответил я.
Горько и презрительно гость скривил губы:
- Амальгамное, говорю, жила россыпей самородных, вот что! - и, взяв лоскуток бумаги, высыпал немного песку - Может, пуд какой схоронен непромытого твоего.
И глядел уж гордо и снисходительно.
Потом он взял ржавую, позеленевшую кость.
- А это мамонта клык допотопный. Да ты след-то видишь, видишь, пласт отщепился?
И принялся мне подробно рассказывать о своих поисках, как он по ночам в реке сидит, как по берегу роется.
- Сживут они меня: вчера вот белым подходило и комаром поет, страшно.
Я молча рассматривал золотой песок и кость мамонта.
- Они все знают,- продолжил Иван Степанович,- знают они и чувствуют. И сила их в том, что чувствуют. А мы что? И знаем немного, а того меньше чувствуем. Но дай срок, нырну я в самую глубь, найду я такое место в реке.
В алую реку за золотой, резной берег село томно-следящее, густо затканное красными камнями солнце.
Потянулись и столпились по его следу, будто раздумывая, раздумные черные облака и красные тучки.
Где-то за рекою у вспыхнувшего огонька затявкала собачонка глухо и бестолково.
И нахмуренный дремный лес навострил свой несмыкаемый ночной глаз.
Скорбная луна, покинутая своим светом, медленно всплывала в белой ночи на крест колокольни.
Мы с Иваном Степановичем повернули за холм и поплыли вдоль берега.
По реке плыли венки и веники наполовину из желтых цветов купальницы, плыли они в Студеное море, веще-счастливые.
А навстречу нам топотались-бежали дети. Разгоряченные личики их смеялись, а впереди детей, прижимая руку к груди и наклонив голову к земле, бежала затравленная Паранька.
Дети кричали:
- Крыса седая! Крыса седая!
И острый камушек скользнул по моей груди.
Бабушка Васильевна едва плелась, но была добрая, пожалуй, еще добрее: веник ее не утонул.
Мы шли своею дорогой к реке.
От детей стоял столбик пыли. И луна была куда выше креста, с каждой минутой лик ее таял и от медного света обнимающихся зорь печалился.
- Вот тут,- шепнул Иван Степанович, он вытащил из-под полы венок и, показав на темную вздрагивающую воду омута, бросил: - На тебя, на твое счастье!
И венок завертелся, запрыгал, потом глубоко скрылся и снова выплыл. Выплыл мой венок и канул.
А из кустов глянули на меня большие, светлые глаза, грустящие не по-детски мучительно, затравленной Параньки.
И там, где толпились, будто раздумывая, черные облака и красные тучки, взрывом немой нестерпимой обиды полыхали сухие зарницы.
И была тишь кругом предгромная.
12
СЕВЕРНЫЕ ЦВЕТЫ
Цепкий плаун колючими хищными лапами ложится на темно-зеленую, пышную грудь лишаев.
Суровый вереск бесстрастный, как старик, стоит в изголовье.
Сохнет олений мох, грустно вздыхая, когда вся в изумрудах ползет зеленица.
В медных шлемах, алея, стройно идут тучи войска кукушкина льна.
А кругом пухом северных птиц бледно-зеленые мхи.
Из трясины змеей выползает линнея, обнимает лесных великанов и, пробираясь по старым стволам, отравляет побеги.
Дорогим ковром, бледно-пурпурный, будто забрызганный кровью, по болотам раскинулся мертвый мох, желанья будя подойти и уснуть навсегда...
Запах прели и гнили, как паутина, покрывает черты ядовитые, полные смерти.
Прощайте, метели, и ты, лес, и вы, вихри! Не увижу вас, не услышу вашего голоса. Я в плену у вас прожил один.
Бледный иней парчою лежал на цветах, осень шла по реке, пенила синюю воду и бросала по желтым дорогам красные листья. Не успели хлеба убрать, мчалась зима вся в пушистых снежинках.
Река куталась в лед зимовать. И белая крышка покрыла мой дом. Ночью дразнили метели, ночью тишина пугала. Никого не дозваться в зимнюю пору!
В белые ночи падал снег тихо. Лето пришло. Уж гнезда пустеют. Морошка и поляника поспели.
Скоро осень.
Прощайте, метели, и ты, лес, и вы, вихри!
Не увижу вас, не услышу вашего голоса. Я в плену у вас прожил один.
1896-1903
