Отношения с ней у него складывались своеобразные. Независимый, ироничный Ганя оказался под ее властью. При том что она была из властителей, почти ничего от своих подданных не требовавших или требовавших очень немногого.
По вечерам, после лекций, если не задерживались в лаборатории или библиотеке, они сразу спешили домой. До возвращения матери, всегда позднего, Соня могла включить проигрыватель и устроить с Ганей танцы в гостиной, не заботясь о том, что музыка наверно мешает отцу работать (он из кабинета не выходил до ужина). Могла сесть и слушать радиоспектакль или - смотреть телевизор, практически собственноручно собранный Ганей.
И Ганя садился, и слушал, и смотрел с ней рядом, как будто был ее тенью, как будто у него не осталось своей жизни, своих желаний, как будто даже его занятия физикой проходили по ее желанию.
Случалось, что уже в прихожей, или даже в подъезде, или даже еще в автобусе Соня шептала Гане в ухо: пойдем, пойдем скорее (а куда они могли пойти в автобусе?), - и стискивала его руку. Ее рука была горячей, как при очень высокой температуре, и Ганя чувствовал, как по руке передается ему ее лихорадка. В такие дни они сразу шли в свою комнату и свет не включали, и до утра уже не выходили.
В другие дни, после ужина с родителями (неспешного, семейного, с разговорами) шли к себе заниматься. Соня устраивалась в кресло с ногами. Ганя садился за стол, включал лампу, раскрывал книги, конспекты. Бывало, он так увлекался, что не замечал, как часы проходят. Очнувшись, - отчего? от лая ли собаки? от шума ли мотора проезжающей по спящему пустому двору машины? от света ли вышедшей из туч луны? - он приходил в себя, осознавал, кто он, где находится. Оборачивался и видел Соню.
Она все так же сидела в кресле с ногами. В руке у нее был журнал мод (Соня по-детски обожала рассматривать картинки, но нарядами не увлекалась, одевалась очень просто, не выделяясь из общей студенческой массы). Соня не спала, сидела с открытыми глазами, но Ганю - не видела. Она о чем-то мечтала. По губам блуждала улыбка.
- Соня, - окликал Ганя.
Она не сразу возвращалась к действительности.
- Где ты была?
Она никогда не говорила.
Домработница приходила по утрам, каждый день, кроме воскресенья. Убиралась, стирала, готовила (превосходно!). За всю жизнь в доме Ганя с ней ни разу не встретился. Он даже говорил Соне:
- У нас управляет не человек, а дух. Приходишь - все чисто, еда на плите, продукты - в холодильнике (этот агрегат был гордостью дома). Все само собой совершается. Здорово.
Соня с таким вниманием его слушала, что Гане казалось - она верит его сказке! Спрашивала:
- Это добрый дух или злой?
Как будто не подыгрывала, а всерьез.
- Добрый-добрый, - спешил успокоить ее Ганя. - Иначе бы мы давно умерли от ее еды или разболелись, а мы вон как хорошо все себя чувствуем... Но ты-то ее видела?
- Кого?
- Домработницу.
- Иногда. Ее папа видит.
Накануне Сониного дня рождения, в начале вьюжного марта, невидимая домработница приготовила торт. Она спрятала его в коробку (купила пустую в кулинарии), завязала ленточкой и поставила в холодильник. Так что до дня рождения торт никто и не видел.
День был буднишний. Утром Соне вручили подарки. Родители - туфли, Ганя - фарфорового зайца, держащего в объятьях морковь (когда они проходили мимо витрины магазина "Фарфор" по дороге в книжный, Соня неизменно останавливалась у этого зайца, говорила ему "Привет!" и махала ладошкой). Туфли Соне пришлись впору и по душе, она хотела прямо в них ехать в институт несмотря на снег и холод. Ее убедил только один довод:
- Испортишь туфли.
От зайца Соня просто пришла в восторг, целовала его в нос, за завтраком пыталась кормить кашей, нашла старую варежку, сунула туда, чтобы не замерз, и взяла с собой.
- Иначе ему будет страшно одному дома!
- Я бы за ним присмотрел, - сказал отец. Но настаивать не стал.
Соня была в возбуждении весь день, не давала Гане слушать лекции, все просила посмотреть еще раз на зайца. Вдруг шептала на ухо непристойности, которые Ганя слышал прежде только от самых отпетых на их рабочей окраине. И Ганя чувствовал, что краснеет.
Никто в группе не знал, что у Сони день рождения, она наказала не говорить. И держала себя так, словно владела великой, грандиозной тайной, от всех скрытой. Кроме Гани, который был собственной ее тенью.
Вечером за праздничным столом в гостиной собрались только свои: Соня, Ганя и родители.
Белые грибы в сладком маринаде, селедка под маслом, семга, икра черная и красная, шампанское в ведерке со льдом, водочка, коллекционное крымское вино... Стол был великолепен. После закусок Сонина мать принесла из кухни горячую утку с картошкой, протомившуюся в чугунном котле до топленого коричневого цвета. Казалось, уже закусками наелись, но так вкусно пахла утка, что невозможно было не попробовать, а затем и съесть. Ели, впрочем, не спеша. Говорили о Соне. Вспоминали день ее рождения девятнадцать лет назад, детские проказы, смешные случаи. Она о себе слушала с горящими глазами, в полном восторге.
Наконец настало время десерта. Мать убрала тарелки, принесла чашки, только что вскипевший и только что заваренный чайники и ушла за тортом. Не возвращалась она довольно долго. Отец успел разлить чай, выпить с Ганей по стопке коньяку, который они тут же заели кислым лимоном. Соня сидела в напряженном ожидании. Вдруг погас свет. Соня вскрикнула. И, горя девятнадцатью свечами, на руках матери в комнату вплыл торт.
Его поставили на стол перед Соней. Она набрала воздуха, зажмурилась и задула разом огоньки. Включили свет и ахнули.
Торт был грандиозен, он походил на римский Колизей, увитый розами. Кремовый сладкий запах напомнил Гане бедное его детство, пирожное из привокзального буфета, мать, которой он так редко и скупо писал. Ганя чуть не расплакался. Но и Соня была готова разреветься.
- Что с тобой? - спросил отец.
Но она не отвечала. Вынула осторожно оплавленные тонкие свечки, так осторожно, будто занозы из живого тела.
Мать протянула ей сияющий широкий нож.
Соня отшатнулась.
- Нет! - крикнула она.
- Что такое? - нахмурился отец.
- Его нельзя резать.
- Почему это?
- Он такой красивый.
И как ее ни уговаривали - что да, конечно, очень красивый торт, с цветами, почти что как живыми, но все же это торт, он должен быть съеден, он все равно пропадет через несколько дней, его для того и делали, чтобы съесть... - ничто не помогло. Пришлось убрать торт в коробку, в холодильник. Через два дня его тихо, тайком снесли на помойку, но Соня о нем уже не вспомнила.
Допили простывший чай в молчании. Разошлись, оставив уборку на утро, домработнице.
С этого фантасмагорического вечера Ганя стал побаиваться молодую жену, широко открытых и невидящих ее глаз, кролика в рукавице... Ганя стал отходить от странного своего сна, выбираться из психологической ловушки, освобождаться. Впрочем, порвать резко он не решался.
Соня, чувствуя возникающее между ними отчуждение, и сама стала относиться к Гане как к чужому и даже чуждому существу. Она стала избегать его. Предпочитала быть с ним только на людях. Ночевать уходила в гостиную. Наедине с ним в их комнате вообще не оставалась.
Гане давно следовало сказать последнее слово и уйти, но что-то его еще удерживало. То ли глубокое сочувствие к ее родителям, так хорошо к нему отнесшимся, как по волшебству воскресавшим для него мертвый мир прошлого. То ли самая что ни на есть прозаическая вещь - удобства большой, ухоженной отдельной квартиры (ох, как вспоминались Гане общежитские комнатушки на пять коек, неистребимые никакими ядами клопы и тараканы, полночные гитарные стоны, бессмысленные разговоры, очереди в душ субботними вечерами, неугасимые огни газовых горелок на общей кухне...). И Ганя тянул, делал вид, как будто ничего не видит, не замечает, поглощенный безмерно своими учебными делами.
Как-то раз, засидевшись в лаборатории, опоздав на автобус и метро, Ганя возвращался домой пешком. Около двух ночи он вошел во двор и посмотрел на окна квартиры. Свет горел только в кабинете. Значит, все уже спали, кроме Сониного отца.
Ганя отворил дверь своим ключом. Осторожно прикрыл. Свет включать не стал. В темноте разделся. Надел тапочки, всегда аккуратно ставящиеся домработницей на одно и то же место, и пошел в кухню. Есть от усталости не хотелось, хотелось чаю. Вдруг кто-то взял Ганю за плечо. Ганя содрогнулся от ужаса.
- Извините, - зашептал Гане Сонин отец. - У меня конфиденциальный разговор; Соня спит в гостиной, поэтому тихо, тихо...
И он повел его в свой кабинет.
Плотно закрыв дверь, он попросил Ганю сесть. Сам же остался стоять.
- Вы человек, по моим наблюдениям, чрезвычайно умный. И все-таки даже вы не видите ту пропасть, в которой, в которую...
Он замолчал и опустил голову.
Гане стало страшно.
- Мы и сами стараемся эту пропасть не замечать, вот в чем дело. Но все обостряется со временем... Соня не просто избалованный ребенок. Очень поздний, единственный. Любимый. Больной. Я думаю, это патология. Она считает, что вы - черт. Всерьез. Нечистый. Боится вас. Она мне недавно призналась. Конечно, мы давно понимали, что у нее с психикой проблемы, но уговаривали себя, что проблемы небольшие, терпимые. Думали, что выйдет замуж, повзрослеет, деток родит... И вы, Ганя, очень нам нравились. Хотя вы немного и циник. Не обижайтесь. Больше всего я боюсь усиления всех этих тенденций, того, что всё станет заметным, выйдет наружу. Начнутся пересуды. И закончится клиникой. Психиатрическая клиника в нашей стране - это ужасно. Поверьте, Ганя, это ад.
