- Что ты, глупая! - ласково сказал он. - Чего испугалась? Разве я обижу тебя? Болит ножка, да?
И Чайка успокоилась. Смирно лежала на боку, смотрела на Женьку фиолетовым глазом, и ему показалось, что лошадь поняла его слова. Глаз был большим и очень грустным. Мальчишке как-то сразу до слез стало жаль животное. Спотыкаясь, снимая на ходу фуражку, он побежал по степи и, завидев Поляну с густой травой, упал на колени.
- Сейчас, сейчас я накормлю тебя. Потерпи еще капельку! - бормотал он, торопливо наполняя фуражку кормом.
К вечеру Женькины руки стали зелеными от травы, а исцарапанные пальцы ныли и кровоточили... Около Чайки возвышалась горка свежего сена, и лошадь, весело фыркая, смачно пережевывала сочный корм.
Утром следующего дня Чайка встретила юного табунщика тихим ржаньем.
"Соскучилась!" - обрадовался Женька.
Позабыв о вчерашних болячках, он вновь бросился наполнять фуражку травой. Но лошадь, к его величайшему удивлению, при виде корма нетерпеливо фыркнула и отвернулась.
- Ты чего? - обиделся Женька.
Чайка повернула голову и, оскалив зубы, заржала.
- Вот еще! - испуганно отпрянул он в сторону.
Лошадь ржала протяжно и жалобно. Что-то просящее было и в ее высоком дрожащем голосе, и в тусклом блеске больших фиолетовых глаз - во всей фигуре, всклокоченной и костлявой. Женьке показалось, что Чайка просит его о чем-то на своем лошадином языке, а он не понимает. Может, ее обидели ночью? Может, корм невкусный или надоел?
"Ну конечно же корм! - осенило парнишку. - Трава плохая, невзрачная, да и рвал-то я ее на одном и том же месте!"
Но и от зеленого овса и от красноголового клевера, украденного им с колхозного поля, Чайка так же отворачивалась и, раздувая сухие ноздри, тоскливо ржала.
Степь звенела птичьими голосами, аукалась сытым гоготом лошадей, резвящихся на лугах, а он сидел рядом с Чайкой и, чуть не плача, уговаривал ее:
- Ну чего ж тебе, хорошая моя?.. Хочешь, я хлеба принесу? У нас его, правда, нет, но я займу. Хочешь? Что же мне делать с тобой?
Передав табун ночному сторожу, домой возвращался грустным и задумчивым. "Наверное, не могу я ухаживать за конями. Подхода какого-то не знаю", терзал он себя.
Ужинать Женька не стал. Лениво покатал в руке печеную свеклу и вылез из-за стола.
- Что с тобой, Жень? - всполошилась мать, щупая лоб сына. - Небось захворал? Ой, и придумает же Иван Ильич - дите на работу! Вот окаянный! А я-то, дура старая, отпустила... Сынок, хлебца хочешь? Я займу у Митревны.
- Мам, я не хворый! - недовольно сморщил нос сын.
- А почему не ужинаешь?
- Так... не хочется... Неполадки у меня на работе.
- Какие такие неполадки? - охнула мать.
- Лошадь ничего не ест. Вчера ела, а сегодня... Я ей то, се, а она только ржет и смотрит на меня. Жалость берет. Ноги у нее болят. Лежит она.
- А ты поил ее, горе-табунщик?
- Как "поил"? - подскочил на стуле Женька.
- Водичкой! Сам-то небось каждый день пьешь! - улыбнулась мать.
- Ой, мамочка, какая же ты у меня умная!
И не успела мать оглянуться, как сын, схватив пустое ведро, пулей выскочил на улицу.
- Женя, куда ты? Же-е-ня-а-а! - метнулся в ночь тревожный голос матери.
Громыхая ведром, Женька выбежал за гумно и остановился. Темным бездонным провалом безмолвствовала степь. В чернильном небе мерцали звезды. Стояла безлунная, густая, как деготь, июньская ночь.
На краю села тявкнула собака, в ответ ей еще одна,потом промычала корова, и вновь все стихло. Женька со страхом оглянулся: "Может, утром надоить?" За селом криво полоснул небо метеор. Звезды на миг поблекли и замигали холодным светом, будто глаза голодной волчьей стаи. "Утром даже лучше. Зачем ее будить сейчас? - Мальчик втянул голову в плечи. - А если у нее во рту пересохло? Язык к небу прилип? - Он поежился. - Прошлой зимой тетке Авдотье в степи волк встретился... Так то ж зимой! Дядя Миша про колдунов рассказывал. Колдуны эти всегда, и зимой и летом... Вода от Чайки недалеко. Метров пятьдесят... а может, сто..."
Далеко в ночи взметнулось пламя костра, высветило причудливые фигуры лошадей и погасло. "Табун перегнали на другое место, - определил по костру Женька. - А Чайка одна теперь... И чего дядька Мишка гоняет их с места на место?" - с недовольством заключил он, чувствуя, как в груди его что-то сжимается, словно хочет спрятаться, а ноги сами, против воли, тянут назад, к приветливым огонькам села. Воображение стало рисовать одну картину страшнее другой. Степь вдруг закопошилась чудовищными змеями горы-нычами, уродливыми колдунами, надвинулась на него всеми ужасами самых страшных сказок и небылиц, слышанных ог односельчан. Женька крутанулся на месте, как щит, прижал к груди ведро и попятился.
У болота протяжно заржала лошадь.
- Она! - вскрикнул он от неожиданности и, гремя ведром, ринулся в степь.
Чайка пила жадно и долго. В плесе заросшего осокой озерка стаями купались звезды. Набирая воду, Женька старался побольше зачерпнуть их ведром и отнести Чайке. И когда та, громко чмокая, допивала воду, ему казалось, что она ловит звездочки, катающиеся по дну ведра скользкими шариками.
Страх прошел. Усталый и довольный, мальчик сидел рядом с лошадью и ласково гладил ее гриву. Хотелось есть. Э га ноющая, сосущая боль под ложечкой вот уже несколько дней не покидала его. Свекла не утоляла голода, а хлеба уже вторую неделю в доме не было. Хлеб снился Женьке по ночам душистый, свежий, его было много, целые горы. Он просыпался от его запаха, тянул к столу руки, глотал наполнившую рот слюну и подтягивал к животу ноги.
- Мам, а пироги ты не разучилась печь? - спрашивал он.
- Нет, сынок, нет, - отвечала она и советовала: - Ты вспоминай сказки, которые я тебе рассказывала, а днем пой песни. О еде старайся не думать. Скоро хлебушек подоспеет. Совсем немного осталось до жнивы.
И сейчас ему не хотелось возвращаться домой. Там всегда почему-то острее чувствовался голод. Прижавшись боком к животу Чайки, Женька вытянулся во весь рост и, заложив руки за голову, вполголоса запел:
Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали.
И уже не было ни черного покрова ночи, ни звездного неба, ни сосущей боли под ложечкой, перед ним яркими красками зацветала степь, качалась рыжими волнами ковыля, манила в широкую даль переливающегося марева. И он уже не Женька, а гордый красавец орел, парящий в поднебесье над степью и поющий Женькиным голосом.
Его не видят люди, но все знают, что это он поет, и, побросав свои дела, с восхищением слушают.
- "Ей скажут, она зарыдает", - звенит Женькин голос, и он уже явственно видит, как его мать, Екатерина Ивановна Кудряшова, закрывшись руками, заливается горючими слезами, узнав о кончине своего храброго сына. Растроганные скорбным известием, плачут односельчане. Всем жаль Женьку.
Красиво, по-героически вышло, за сердце защипало, но умирать ему совсем не хочется. Он перескакивает на первый куплет, но поет его уже без прежнего вдохновения и, не допев, умолкает. Чайка поворачивает голову и тычет мокрыми губами в плечо.
- Сейчас, сейчас, - обещает мальчик и молчит. Новые песни не приходят в голову, да и некогда уже ему заниматься пением.
Бравым моряком, в золотых погонах капитана, с блестящим кортиком на ремне, шагает он по селу. За ним гурьбой бегут ребятишки.
- Жень, покажи кинжал! - галдят пацаны.
- Какой кинжал! - возмущается капитан. - Кинжал у живорезов, у моряков - кортик!
- Поглядите-ка, Катеринин-то - ну прям герой! Говорят, белый хлеб ест и корабль настоящий ему выдали! - шепчутся на завалинах бабы.
В село за Женькой прилетит самолет. Сядет прямо посреди улицы, подрулит к дому. Возьмет его и отвезет в Москву на военный парад. Он будет идти впереди всех, со знаменем в руках и с настоящим автоматом на груди. Потом он бросится в бой и будет направо и налево косить фашистов, спасая своих друзей. Его ранят, может, даже убьют, не насовсем, конечно, потому что он должен взять в плен самого главного фашиста. И Лидия Анатольевна, эта злюка историчка, назовет его Александром Невским, а может, даже Суворовым, поставит в пример всему классу и даст торжественное обещание не спрашивать его до конца года.
Женька зевнул и, повернувшись на бок, плотнее прижался к Чайке. В дальнейших парадах и сражениях "капитан" не успел побывать. Глаза его закрылись, и он заснул.
Проснулся Женька далеко за полночь от легкого озноба и какого-то смутного беспокойства! Над степью белым пшеничным блином висела луна. Было тихо. От болота веяло сыростью и прохладой. Он вытянул ноги и услышал далекий протяжный крик.
- Же-е-е-ня-а-а... эня-аа... - тоскливо выводил осипший голос
"Мама!" Мальчик вскочил на ноги.
- Ма-а-ма-а!
С матерью был председатель колхоза Иван Ильич. С мокрым от слез лицом она тискала сына, прижимала его к себе, целовала и приговаривала:
- Жив... сыночек ты мой... горюшко ты мое...
- Несурьезно, понимаешь... Нельзя так пугать... - отрывисто говорил Иван Ильич и тянулся погладить Женькину голову.
