- В острог меня посадить не за что. Ваш чиновник и частный пристав, может быть, люди и хорошие и сильные, но и я тоже в обиду не дамся: найду начальство и выше, представлю дело, как оно есть, - они нас рассудят лучше.
После этих моих слов начала тетка, без всякого зазренья, браниться, я тоже не уступаю... Чем бы между нами кончилось - не ведаю... Только вдруг выходит сама Палагея Ивановна, худая этакая, слабая.
- Какой, - говорит она мне, - угодно вам со мной счет иметь?
- А такой, - говорю, - что тетенька обнесла меня на письме и словами, но для меня все это самое ничего не значит, и я хочу только знать, как вы меня понимаете.
- Я, - говорит, - тоже вам скажу, чтобы вы оставили меня в покое. Я, говорит, и напредь сего все делала через силу, а теперь имею другого жениха и пойду за него замуж.
- Это, - говорю, - сударыня, дело доброе, но чем же я-то виноват? За что мне-то пришлось для вас приданое давать?
- Не корите меня вашим добром, - сказала она мне на это, - я ничего вашего за собой не оставлю, - и тотчас же подскочила к шкафу, отмахнула его и начала выкидывать все платья.
Как тетка ни отговаривала, - не слушает, из лица побледнела, губы дрожат, на глазах слезы, начал кашель ее бить, и вдруг, сударь, - я этакого страха и не ожидал, - вдруг кровь горлом пошла. Стало мне ее жаль непомерно, забыл я всю свою досаду!..
- Не горячитесь, - говорю, - Палагея Ивановна, ничего я из этого не возьму, по пословице: дарят, так не корят... Сказал я вам не по злобе, а от своего собственного горя. Прощайте, говорю, не поминайте меня лихом, а добром, может быть, и не за что.
- Ну, Клементий Матвеич, - отвечает она мне, - бог нас рассудит, кто из нас против кого виноватее: вы много на меня денег протратили, а я из-за вас здоровье потеряла.
- Тем наше свиданье и кончилось. Как пришел я в свою фатеру, ничего не помню, и тут же слег, - сразу весь пожелтел, точно шафраном всего выкрасили. Стащили меня в больницу, провалялся я там два месяца, и когда на третий выписался: ни крова, ни пищи, ни денег, ничего нет. Иду я к дяде, с которого вся и история началась. Принял он меня, дай ему бог здоровья, невзираючи на все мое убожество, ласково. Рассказал я ему все мои похожденья. "Ничего, говорит, Клементий: со мной в молодых годах было то же самое, два раза из Питера в одной рубахе сходил. Совет мой тебе такой: иди ты теперь в деревню, там ты поочувствуешься". - "Нет, говорю, дядя, ни за какие тысячи не пойду в деревню в этаком безобразии; помоги ты мне здесь, дай ты мне здесь пооправиться". Как меня старик ни отклонял, я стою в одном; он видит, делать нечего: принял меня к себе, жалованья положил пятнадцать целковых в месяц, только никуда не отпускал и с артелью работать заставил. Проку выходит мало: руки на дело не поднимаются, почесть половина работников к нему от меня отошло, прежде под началом были, а тут стали подтрунивать; я же был всегда большой гордец. Для меня это показалось пуще вострого ножа. Сказамши, что будто бы думаю в деревню сойти, отошел; жалованье, какое пришлось, пропил и поступил к мяснику, говядину таскать на лотке, дело непривычное: первый день проторговал целый рубль, на другой день поостерегся, так ничего не продал, и затем, сударь, начались мои разные похожденья: был я дворником, был водовозом. Отрада была только в том, что, как появится в кармане хоть гривенник, сейчас его в кабак. Дня по два совсем не емши был, одежа - словно рубище, сапоги - только одно звание... Стыдно признаться, а грех потаить: бывали такие случаи, что Христа ради просил.
- А Палагеи Ивановны ты больше уж не видал?
- Встретил раз: едет с каким-то хватом, еще худее стала, точно мертвая сидит; не на счастье мы, видно, друг с другом сходилися.
- Ну, а здесь как? Будто уж здесь и смирно живешь? Мне кажется, что у вас с Марьей - десятским-то - кое-что идет, - заметил я.
Клементий улыбнулся и слегка покраснел.
- Вы уж много видите, чего бы и не надобно, - только нет, сударь, напраслину взводите; будет, что и на словах пошучу. Прежняя дурь из головы выскочила: сердце болит каждую минуту, видючи себя в таком положении, после того, чем был я прежде.
- Как же в деревню попал?
- Почти что насильно. Пачпорт у меня вышел, из деревни не шлют; я было к одному господину, которому от нашего помещика приказанье было, - так и так, говорю, нельзя ли мне выдать билет. - "А вот, говорит, погоди я тебе выдам, - я уж давно до тебя, голубчика, добираюсь". Задержал он меня у себя на фатере, приискал попутчика из здешних мест, человека этакого аккуратного, крутого, сдал ему меня под расписку, - тот и свез, только что не на привязи. До сих пор, батюшка, я этого господина поминаю добром. Не распорядись он со мной таким делом, может быть, погиб бы совсем. Предоставил меня мой извозчик прямо в нашу усадьбу... И стыдно-то и страшно. Чуть не умер в это утро, ожидаючи, когда в горницу позовут, - наконец, требуют: посмотрел на меня барин. Я весь дрожу, слезы у меня в три ручья так и текут по щекам. "Ну, братец, - говорит он мне, - много мне об тебе дурного говорили, но я не верил, а теперь вижу, что правда. Наказывать мне тебя стыдно, хоть ты и стоишь того, а скажу тебе только одно, что чужой стороны тебе в глаза не видать. Коли не умел там обстоятельно жить, так ходи за косулей и справляй заделье". Так-то теперь я здесь и живу. В Питер хочется, а попроситься не смею; а если бы, кажись, попал туда, и хоть бы какая маленькая линия вышла, так бы в полгода раздышался лучше прежнего.
Клементий утомился и замолчал. Я несколько времени смотрел внимательно на его выразительное лицо. Это был не кулак-мужик, который все свои стремления ограничивает тем, чтобы всевозможными чистыми и нечистыми средствами набивать себе копейку. Его душе, как мы видели, были доступны нежные и почти тонкие ощущения. Даже в самом разуме его было что-то широкое, размашистое, а в этом мудром опознании своих проступков сколько высказалось у него здравого смысла, который не дал ему пасть окончательно и который, вероятно, поддержит его и на дальнейшее время.
III
Как Клементий говорил, так и случилось. Не более как через три года я встретил его в одном трактире. Он сидел в волчьей шубе, с золотым перстнем на пальце, в ботфортоподобных сапогах, с двумя другими, тоже, надо полагать, подрядчиками, и что-то им толковал; они его слушали с большим вниманием, хотя и были гораздо старше его. Я подошел к ним. Клементий меня узнал и просил напиться с ним чаю. Я сел. Он держал себя далеко гордее прежнего, говорил меньше, как-то истово и совершенно уж купеческим тоном. Потом он звал меня убедительно зайти к нему на квартиру, - и я был. Жил он со всеми признаками довольства, хотя и не совсем опрятно. Для меня он приготовил ту, неведомо по чьему вкусу составленную закуску, на которую, вероятно, попадал и читатель в купеческих домах, то есть в одно время было поставлено на стол: водка, вино, икра, пряники, какие-то маленькие конфетки, огурцы, жаренный в постном масле лещ, колбаса, орехи, - и всего этого я, по неотступной просьбе хозяина, должен был отведать. О себе Клементий мне рассказал, что года два тому назад барин отпустил его в Питер опять и что, мало того, взял под свой залог его подряд и сдал ему, и что он с этого времени, по милости божией, и пошел опять в гору, и теперь имеет тысяч до десяти чистого капитала, что блажи теперь у него никакой нет, в деревню съездит каждую зиму, хмельного ничего в рот не берет, потому что от хмельного мужику все нехорошее и в голову приходит. Парнишку отдал в ученье к одному приятелю, по тому же малярному мастерству, по тем причинам, что если учить его при своей артели и на своих глазах, так либо перебалуешь, либо заколотишь... и тому подобное.
Порадовавшись успеху питерщика, я вместе с тем в лице его порадовался и вообще за русского человека.
ПРИМЕЧАНИЯ
ОЧЕРКИ ИЗ КРЕСТЬЯНСКОГО БЫТА
3 ноября 1856 г. вышла в свет книга Писемского "Очерки из крестьянского быта", объединившая три рассказа: "Питерщик", "Леший" и "Плотничья артель". Появление этого сборника обострило борьбу в русской критике вокруг произведений Писемского на крестьянские темы. Передовые писатели к критики высоко ценили народные рассказы Писемского и ставили их в один ряд с "Записками охотника" Тургенева. "Подобные рассказы особенно удаются автору, и после мастерских очерков гг. Даля, Тургенева и Григоровича народные очерки г. Писемского, конечно, лучшие в русской литературе"*.
______________
* Н.А.Некрасов. Полное собрание сочинений, т. IX, М., 1950, стр. 314.
Либеральная критика объявила автора "Очерков из крестьянского быта" представителем чистого искусства. Наиболее полно эта тенденция проявилась в рецензии С.С.Дудышкина ("Отечественные записки", 1856, No 12) и в обширной статье А.В.Дружинина ("Библиотека для чтения", 1857, No 1). Дружинин назвал Писемского "новейшим представителем школы чистого и независимого творчества", который своими произведениями "наносит смертный удар старой повествовательной рутине, явно увлекавшей русское искусство к узкой, дидактической, и во что бы ни стало, мизантропической деятельности"*.
