-- Нашли?
-- Девять пар.
-- Дак, а Митьку-то не тронули?
-- А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился, его отец и отделил. Их не тронули. Но все равно, когда отца увезли, Митька сам уехал из Краюшкина: чижало ему показалось после этого жить там.
-- Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?
-- Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на базаре: жалеет, что дом продала в деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, говорит, нужна бы-ла, а ребятишки выросли -- в тягость стала.
-- Оно так, -- сказали враз несколько старух. -- Пока водисся -- нужна, как маленько ребятишки подросли -- не нужна.
-- Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-ни-будь -- он тебе...
-- Какие они нынче, зятья-то! Известное дело...
Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала семейный альбом с фотографиями, кото-рый сама она собрала и бережно хранила.
-- А это Михаил, -- показывала Люба братьев. -- А это Павел и Ваня... вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам коман-дир письмо прислал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... Во сне вижу -- смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий какой, а само-му всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да, восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили сильно... А больше нигде даже не царап-нуло.
Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и спокойный.
-- Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку под-толкнул.
Люба склонилась ближе к Егору и спросила негромко и хитро:
-- А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты...
-- Да ты что! -- искренне воскликнул Егор. -- Я, правда, думал, он на себя просит, как говорится: вызываю огонь на себя.
-- Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?
-- Ну... везде свои обычаи.
-- А я уж, грешным делом, решила: сказал ему чего-ни-будь Петро не так, тот прикинулся дурачком да и плесканул.
-- Ну!.. Что ж я?..
Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону... Встретились взглядом с Его-ром. Петро по-доброму усмехнулся.
-- Что, Жоржик, сварил было?
-- Ты прости, Петро.
-- Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.
Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в "малину". Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он странно звучал здесь, в крестьянской избе, -- каким-то нездешним ярким движением вло-мился в мирную беседу. Но движение есть движение: посте-пенно разговор за столом стих. И все сидели и слушали марш-движение.
А ночью было тихо-тихо. Светила в окно луна.
Егору постелили в одной комнате со стариками, за цвета-стой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.
Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. Там тоже было тихо.
Егору не спалось. Эта тишина бесила.
Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только ста-рик похрапывает да тикают ходики.
Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло... Только хрустну-ла какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.
Он дошел уже до двери горницы. И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, ника-кой не сонный голос Любы:
-- Ну-ка, марш на место!
Егор остановился. Малость помолчал...
-- А в чем дело-то? -- спросил он обиженно, шепотом.
-- Ни в чем. Иди спать.
-- Мне не спится.
-- Ну, так лежи... думай о будущем.
-- Но я хотел поговорить! -- стал злиться Егор. -- Хотел задать пару вопросов...
-- Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?
-- Один вопрос! -- вконец обозлился Егор. -- Больше не задам...
-- Любка, возьми чего-нибудь... Возьми сковородник, -- раздался вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспан-ный.
-- У меня пестик под подушкой, -- сказала Люба.
Егор пошел на место.
-- Поше-ол... На цыпочках. Котяра, -- сказала еще стару-ха. -- Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.
-- Фраер!.. -- злился шепотом Егор за цветастой занавес-кой. -Отдохнуть душой!.. Телом!.. Фраер со справкой!
Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.
-- Луна еще, сука!.. Как сдурела. -- Он опять перевернул-ся. -Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спра-шивается?
-- Не ворчи, не ворчи там, -- миролюбиво уже сказала старуха. -Разворчался.
И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитиро-вал:
-- Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не со-стоялся. -- Пауза. И потом в тишину из-за занавески полете-ло еще -- последнее, ученое: -- Лихтенберг! Афоризмы!
Старик перестал храпеть и спросил встревоженно:
-- Кто? Чего вы?
-- Да вон... ругается лежит, -- сказала старуха недоволь-но. -- Первое место не занял, вишь.
-- Это не я ругаюсь, -- пояснил Егор. -- А Лихтенберг.
-- Я вот поругаюсь, -- проворчал старик. -- Чего ты там?
-- Это не я! -- раздраженно воскликнул Егор. -- Так ска-зал Лихтенберг. И он вовсе не ругается, он острит.
-- Тоже, наверно, булгахтер? -- спросил старик не без из-девки.
-- Француз, -- откликнулся Егор.
-- А?
-- Француз!
-- Спите! -- сердито сказала старуха. -- Разговорились.
Стало тихо. Только тикали ходики.
И пялилась в окошки луна.
Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал:
-- Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... эки-пировкой. Оденусь.
Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.
-- Ехай, -- сказала она тихо.
-- А чего ты так смотришь? -- Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от воз-можной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грус-тить не умел -- он нервничал.
-- Как?
-- Не веришь мне?
Люба долго опять молчала.
-- Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашива-ешь -- верю, не верю?.. Верю я или не верю -- тебя же это не остановит.
Егор нагнул свою стриженую голову.
-- Я бы хотел не врать, Люба, -- заговорил он решитель-но. -- Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому сейчас я не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет.
-- Спасибо за правду, Егор.
-- Ты хорошая, -- вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал. -- Повело!.. Сколько ж я раз говорил это слово. Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так. -Егор положил свою руку на руку Любы. -- Останусь один и спрошу свою душу. Мне на-до, Люба.
-- Делай, как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь, мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу... -- У Любы и теперь на глазах выступили слезы. -- Но худого слова не скажу.
Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.
-- Так... Все, Любовь. Больше не могу -- тяжело. Прошу пардона.
И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле не-паханое, и на нем только-только проклюнулась первая ост-ренькая травка. Егор шагает широко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю, -реши-тельно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Шел -- как будто в этом одном все исступление, чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого.
И вдруг за ним -- невесть откуда, один за одним -- стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспе-вают. Это все его дружки, подружки, потертые, помятые, с бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор -- шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и, не оглядываясь, с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:
-- Ну, будет уж! Будет!
Оглянулся. Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы... И Губошлеп про-пал.
...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли авто-бус или какая-нибудь попутная машина -- до города.
Одна грузовая показалась вдали.
Работалось и не работалось Любе в тот день... Перемога-лась душой. Призналась нежданно подруге своей, когда от-доились, молоко увезли и они выходили со скотного двора:
-- Гляди-ка, Верка, присохла ведь я к мужику-то. -- Ска-зала и сама подивилась. -- Ну, надо же! Болит и болит ду-ша -- весь день.
-- Так а совсем уехал-то? Чего сказал-то?
