он наконец. – Может, вам лучше записаться еще на один курс? Это будет куда полезнее. – Он потрогал шею, точно на ней висело нечто драгоценное и хрупкое.
Грета вдруг осознала, что профессор Вегенер в некотором отношении даже более юн, чем она. У него была мальчишеская физиономия с маленьким ртом и постоянно красными ушами. Светло-каштановые волосы озорно топорщились надо лбом. В это мгновение что-то заставило Грету взять его лицо в ладони. Он вздрогнул, почувствовав на щеках ее пальцы, а после замер. Грета не убирала рук, он не сопротивлялся. Потом она поцеловала его, прижимаясь к прямоугольнику холста. Именно тогда Грета поняла, что Эйнар Вегенер не только мужчина, которого она выбрала своим спутником на праздничный прием, но и тот человек, за которого она выйдет замуж.
– Ну разве не красавчик! – воскликнула она.
– Я могу идти? – спросил он, отстраняясь.
– На день рождения?
– Эм-м, я не то…
– Ну конечно, ты можешь прийти на день рождения. Для того я тебя и пригласила.
А затем, к обоюдному удивлению, Эйнар потянулся к Грете за вторым поцелуем.
Но еще до званого вечера, до того как ей исполнилось восемнадцать, ее отец решил, что дальнейшее пребывание в Европе небезопасно. Вскоре после того, как германские войска вступили во Францию, отец Греты отправил семью из Дании в Штаты.
– Если кайзер захватит Бельгию, что помешает ему вторгнуться и сюда? – вопрошал он, сидя в столовой за столом из светлого дерева.
– Верно подмечено, – отвечала мать, перемещаясь по комнате с охапками упаковочной соломы в руках. Когда Грета, чувствовавшая себя беженкой, поднялась на борт «Принцессы Дагмар», в ее карманах не было ничего, кроме записки от Эйнара с коротким текстом: «Прошу, забудьте меня. Пожалуй, это и к лучшему».
* * *
Теперь, более десяти лет спустя, сырой весной 1925 года Грете казалось, что она знает некую тайну мужа. В первые две недели после сеанса живописи с переодеванием в платье Анны ни Эйнар, ни Грета об этом не упоминали. Каждый стоял у своего мольберта, предусмотрительно стараясь не мешать другому. Портрет Анны был закончен, и Грета искала следующий заказ. Раз или два, за ужином или поздно вечером, когда оба читали, Грета отчего-то думала про платье и едва не называла мужа Лили, но вовремя сдерживалась. Лишь однажды, не расслышав его вопроса, она переспросила: «Что-что, Лили?» – и поспешно извинилась. Супруги засмеялись, Грета поцеловала Эйнара в лоб. Больше она об этом не вспоминала, словно Лили была всего-навсего персонажем пьесы, которую они видели в «Фолькетеатрет» [3].
Как-то вечером, сидя в кресле, Грета читала в «Политикен» [4] о социал-либералах. Лампа под абажуром создавала уютный круг света. Эйнар подошел к жене, опустился к ее ногам и положил голову ей на колени. Ощущая теплую тяжесть на бедрах, Грета продолжала читать. Она гладила Эйнара по волосам, поминутно отрывая руку, чтобы перевернуть страницу. Дочитав статью, Грета сложила газету, собираясь перейти к разгадыванию кроссворда, и достала из кармана халата карандаш.
– Я все думаю о ней, – признался Эйнар.
– О ком?
– О малютке Лили.
– Тогда почему же мы ее больше не видим? – сказала Грета, не поднимая головы от кроссворда. Палец, испачканный газетной краской, потер оспинку на подбородке.
Грета порой говорила бездумно – ее постоянно обуревали дух противоречия и жажда решительных действий. За годы брака она много раз предлагала равно нелепые вещи: «Давай переедем в Пасадену и будем выращивать апельсины? Давай откроем на дому частную лечебницу для проституток с Истедгаде? [5] Давай переедем в какое-нибудь тихое место, например в Неваду, где нас никто не будет знать?» Много чего говорится в огромной пещере, именуемой брачным союзом, но, к счастью, большинство слов просто зависают под ее сводами – маленькие, черненькие и безобидные, как летучие мыши, спящие вниз головой. По крайней мере, так считала Грета; что по этому поводу думал Эйнар, она не знала.
Однажды она попробовала изобразить спящую летучую мышь – двойную черную кожистую мембрану, обернутую вокруг мохнатого тельца, – но у нее не вышло. Не хватало мастерства, чтобы выписать длинные тонкие фаланги с коготком на большом пальце и серую полупрозрачность расправленных крыльев. Грета не набила руку на рисовании животных. Эйнар, который иногда включал в свои пейзажи воробья, хрюшку или даже Эдварда IV, обещал научить ее, но как только они приступали к уроку, обязательно что-нибудь происходило: то с улицы раздавалось дзыннь! прачкиных тарелочек, то приносили телеграмму из Калифорнии, то Эйнару звонил один из покровителей – как правило, титулованных седовласых старцев, живших в домах с узкими зелеными ставнями, неизменно закрытыми на крючок.
Несколько дней спустя Грета возвращалась домой после встречи с владельцем галереи, который в итоге не пожелал выставлять ее холсты. Галерист, привлекательный мужчина с родинкой на шее, похожей на капельку шоколада, не то чтобы отказал Грете, но по тому, как он побарабанил кончиками пальцев по подбородку, ей стало ясно, что ее работами он не впечатлен.
– У вас только портреты? – осведомился он. Ему, как и всему остальному Копенгагену, было известно, что она замужем за Эйнаром Вегенером. Грета понимала, что по этой самой причине галерист ожидает от нее оригинальных пейзажей. – Вам не приходило в голову, что ваши картины… – он помедлил, подбирая выражение, – излишне экспансивны?
Внутри у Греты все вскипело, под платьем – с лацканами, как на смокинге, – разлился жар. Излишне экспансивны? Как вообще что-то может быть излишне экспансивным? Она выхватила портфолио из рук галериста, круто развернулась и вышла. Раскрасневшаяся и взмокшая, Грета поднялась по лестнице на верхний этаж Вдовьего дома.
Открыв дверь, она увидела на стуле с веревочным сиденьем девушку.
