к бойцу. Склонившись над ним, она мягко коснулась ладонью его воспаленного лба, поправила съехавшую с головы взлохмаченную пулями шапку и с минуту поговорила с ним. Потом вернулась и снова села у моих ног.
— Уже полночь, — протяжным шепотом сказала она. — Сейчас дам тебе брому, уснешь.
— Не смогу я уснуть, — возразил я. — Может, завтра меня отправят дальше, а я хочу побыть с тобой. Не ты бы, я не выдержал бы операции.
— И я боялась за тебя. Чувствовала, как тебе тяжело. И ничего не могла сделать. У тебя быстро слабело сердце, и казалось, оно вот-вот остановится. Я это чувствовала своими ладонями и наклонилась совсем низко, чтобы ты меня заметил. Мне почему-то думалось, что если я буду смотреть в твои глаза, смерти не справиться с тобой. Но ты не открывал их. И я чуть не расплакалась. И ты, наверное, услышал эту мольбу и поднял веки. Они сначала дрожали. А потом ты стал смотреть спокойно, почти не мигая.
— Почему так получилось? Пока я не увидел твои глаза, я боялся, что умру. Ничего не чувствовал и не сознавал, кроме дикой боли, кроме огромной тяжести, которая давила на грудь и не давала дышать. Все силы напряг, чтобы преодолеть эту тяжесть, и тут увидел твои глаза и почувствовал облегчение.
— И я… Когда ты открыл глаза и стал смотреть на меня, я тоже забыла обо всем на свете, будто растворилась в твоем взгляде. После операции спала как убитая, еле добудились. А вообще я сплю очень чутко.
Из-под шапки у Люды выбилась густая прядь. Она хотела осторожно затолкнуть ее на место, но волосы не подчинялись: тесно им было под ушанкой.
— И что с ними делать? — с улыбкой пожаловалась Люда и, сняв шапку, тряхнула головой. Русые волосы заходили теплыми пшеничными волнами.
— Пусть немного отдохнут, — сказала Люда и положила шапку рядом с моей забинтованной ногой. Теперь девушка казалась еще моложе, как школьница.
— Люда, я тебе напишу, ладно? Как только попаду в госпиталь, сразу напишу…
Она кивнула головой и, не отрывая серьезного, задумчивого взгляда, добавила:
— Я буду ждать.
Потом, склонив голову и теребя тесемки ушанки, несмело спросила:
— Ты с кем-нибудь переписываешься?
— Ну конечно. С домом, с учителем…
— А мне не с кем, — она еще ниже склонила голову.
Я вынул записную книжку, которую подарили мне перед отъездом на фронт работники нашей типографии, не пожалев на обложку золотого тиснения, и написал адрес редакции, где работал до войны.
— Мало ли что может случиться? Фронтовые адреса неустойчивы. На всякий случай возьми вот этот. — Я вырвал листок.
Люда аккуратно сложила его и положила в кармашек халата.
— А я тебе такого прочного адреса дать не могу.
Она смотрела на меня, и ее глаза все больше и больше увлажнялись. Я тоже чувствовал, как горячо стало сердцу, как твердый ком подступал к горлу. Мне хотелось коснуться ее рукой. Но я не мог достать ее, сидящую у края нар. Тогда Люда сама протянула слегка руку и коснулась моей забинтованной ноги и стала осторожно водить по ней пальцами.
Мне бы протянуть руку, коснуться ее ладони, но все медлю: ведь мне так хорошо, как никогда не было…
Раздался скрип открываемой двери, и девушка вздрогнула. В палату вошел незнакомый солдат, впустив за собой ползущие клубы морозного воздуха. Люда встала и, надевая на ходу шапку, пошла ему навстречу. Солдат что-то сказал и снова вышел. Проходя мимо меня, Люда на секунду остановилась:
— Новую партию привезли. Спи!
А санитары уже вносили молчавших или тихо стонавших солдат. В некоторых еле теплилась жизнь. Долгая, тяжелая дорога и лютый холод вконец измотали и без того изнуренных людей. Самых тяжелых клали отдельно, ближе к операционной.
Ну, сестра, еще один, и амба, — сказал Люде молодой разбитной санитар, когда собрался выходить с носилками. — Один, да особый…
Слова санитара заинтриговали. Да и поведение его было необычным: он таинственно улыбался, пожимал плечами…
Мы ждали, что за человека внесут. Может быть, старшего офицера или даже генерала? Но их не стали бы вносить после всех. И вот смотрим: несут лежащего на спине немецкого офицера. Лицо землисто-серого цвета. Со лба сползли на глаза бинты, на щеках ржавые пятна запекшейся крови. Когда его несли, голова моталась в обе стороны, и мы поняли, что немец без сознания.
— Ну, куда свалим? — беззлобно спросил разбитной санитар.
Люда с застывшим взглядом смотрела на носилки и ничего не отвечала.
— Ну, куда положить, сестра? — уже тише повторил парень. Носилки остановились, и санитары с напряжением держали их на вытянутых руках.
Люда все еще отрешенно смотрела. Лицо ее внезапно вспыхнуло.
— Уберите его! — вскрикнула она. — Сейчас же уберите его!
Прижав к груди судорожно стиснутые руки, она рванулась к носилкам, но тут же отскочила назад, побежала к дежурному столику и скрылась за висящими одеялами.
Санитар недоуменно посмотрел ей вслед и повернулся к товарищу:
— Положим в тамбур.
Из дежурной клетушки послышались тихие, сдержанные всхлипывания. Меня пронзила острая жалость к Люде и предчувствие какой-то неминуемой беды. Было очень больно оттого, что я ничем не могу помочь ей, не могу даже просто, по-солдатски, подойти к ней и положить на плечо руку. Скоро я задремал и, когда меня разбудили громкие голоса, не сразу вспомнил, где я:
— Они истязают наших людей! А мы должны лечить их?! — звенел гневный голос Люды. — Нет! Нет! Ни за что!
— Пусть они многие — звери, убийцы, но ведь мы-то люди! Мы должны поступать гуманно, — уговаривал девушку хирург. — Этот немец для нас уже не враг, а раненый, к тому же полумертвый…
— Ну и пусть дохнет! — послышалось с нар.
Но хирург не обратил внимания на выкрик. Он подошел к Люде и, взяв за руку, тихо сказал:
— Я понимаю ваше состояние: вам тяжело. Но поймите одну истину: есть общечеловеческие нормы, которые нельзя нарушать. Я вдвое старше вас, и поверьте мне: этого немца мы должны лечить не ради него самого, ради нас самих, ради наших идеалов.
— Как? Лечить? — опять встрепенулась Люда. — У нас для своих раненых не хватает лекарств, а мы будем расходовать на фашистов?! Они живыми сжигают людей, а вы… А вы…
Девушка отвернулась и выбежала из помещения. Хирург безнадежно махнул рукой, пошел в операционную.
Только теперь я заметил, что немец лежит возле двери. Бьющий из щелей ветер шевелил свисающую с носилок полу шинели. На сапогах оттаивает снег, стекая крупными каплями на зеленый брезент носилок. Значит, это хирург приказал санитарам внести
