которая ответвляется в сторону гор вскоре после Рокбийер-Вьё. На обочине. Там на нее всякий раз смотрит призрак темноволосой девочки – юбочка развевается на ветру, руки уперты в бедра. Всякий раз в дрожащем зеркале заднего вида Фелисите замечает силуэт ребенка, который спускается с дороги к старому колодцу, скрытому за дикими оливами.
Маленькое привидение с дерзким взглядом напоминает ей о дне красных волос. Воспоминание разворачивается автоматически, словно память против воли хозяйки запускает короткометражный фильм.
В тот день у ее матери были глаза призрачной девочки.
Фелисите вернулась из школы еще более молчаливая, чем обычно. Если она заговорит, то расскажет правду, потому что не умеет иначе. А ее предупредили, чтобы держала язык за зубами. Именно поэтому она не торопится возвращаться в овчарню. Ждет, когда на кончиках ресниц высохнут слезы, а из голоса уйдет стесненная тяжесть, которая выдает, что она плакала.
Однако спрятать волосы ей не удастся. Если она придет поздно и света будет мало, возможно, мама не заметит разницы. А если та спросит, Фелисите просто ответит, что такими они отросли за день. И всё. В конце концов, это не ложь.
Навстречу по тропинке бежит сестра, вся в саже от кончиков пальцев до лба. Зажав рот руками, она выпучивает глаза. Фелисите качает головой, не сбавляя шага. Сестра встает перед ней:
– Как?
С ее губ слетает большая черная бабочка.
– Нани, я не скажу тебе как. Теперь, пожалуйста, дай мне пройти. И не забывай надевать намордник, если захочешь поговорить. Поняла?
Фелисите знает, что сестра ненавидит сделанный ею намордник, который удерживает бабочек во рту, из-за чего они постепенно разъедают зубы. Но это все равно лучше, чем мамин кляп. К тому же в этот вечер у нее нет сил проявлять мягкость и сострадание.
Она смотрит на сестру, и ей приходит в голову идея.
Через пять минут Нани приносит ей сажу и помогает выпачкать волосы. Все пройдет как по маслу.
Положившись на свой непогрешимый план, Фелисите подходит к овчарне, а ее сестра взбирается по стропилам к дымоходу. Фелисите продумала то, что скажет: она хочет лечь пораньше, не поев, она не голодна, она устала. Мама едва успеет заметить, как дочь пересекает комнату. И ни о чем не узнает.
Внутри мама, спиной к двери, пишет свой вечный портрет. Когда Фелисите входит, Кармин останавливается и оборачивается.
– Ну и почему у тебя голова в саже? Надеюсь, в деревне тебя такой не видели…
Фелисите чувствует, как вся ее уверенность испаряется. Мама садится рядом и спрашивает, что случилось.
– Ты выглядишь так, будто встретила ведьму из пряничного домика, – шепчет она.
Тогда Фелисите смеется, но ее смех слишком похож на всхлип. Маленькой она больше всего боялась ведьмы из сказки про Гензеля и Гретель, которую мама читала ей на ночь.
– Иди сюда, милая. Я вымою тебе голову, и ты мне все объяснишь.
Фелисите не двигается:
– Я не хочу с тобой разговаривать.
– Вот как? И почему же?
– Потому что. Мне нельзя.
– Нельзя? – усмехается мать. – Ты дочь Кармин. Никто не может указывать тебе, что можно, а что нельзя. Кто вбил тебе в голову эту чушь?
Фелисите прикусывает изнутри щеку, чтобы не плакать, но тщетно. Правда вырывается наружу вместе со слезами и всхлипами: девочки в школе увидели ее белые волосы. И повыдергали.
Ее мать больше не смеется. Она смотрит на дочь, и в зрачках горит пламя, которое Кармин обычно приберегает для Агонии.
С тех пор как Фелисите исполнилось десять лет, у нее на голове становилось все больше серебряных прядей. Когда она вернулась в школу после каникул, над ней начали издеваться. Другие дети только и ждали какого-нибудь осязаемого повода, чтобы выплеснуть свое отвращение к странной девочке, которая разговаривала сама с собой и утверждала, что болтает с призраком папочки. Постепенно насмешки перешли в угрозы, а после обеда ее подстерегли за фонтаном во дворе школы и стали пучками вырывать волосы.
Но на каждую выдернутую белую прядь сразу же отрастало десять новых.
Девочки занервничали. Они дергали Фелисите за волосы из стороны в сторону, словно перетягивали канат, пока у нее не пошла кровь и не прозвенел звонок на урок.
Теперь под копотью ее голова покрыта одними серебряными волосами, которые местами испачканы засохшей кровью.
Кармин целует ее в лоб и выходит из овчарни.
Она возвращается через час, когда уже стемнело. Местами ее одежда кажется обгоревшей. Она объявляет:
– Другие дети тебя больше не тронут, не заговорят с тобой, даже не посмотрят на тебя, даже не подумают о тебе, можешь быть совершенно спокойна.
«И совершенно одна», – думает Фелисите.
Мать бережно промывает и обрабатывает раны у нее на голове. Затем достает баночку с темно-зеленым порошком и, смочив его, наносит на голову дочери. Их лица отражаются в овальном зеркале.
– Я все равно хотела начать их красить, – говорит Кармин и покрывает свои волосы той же зеленоватой смесью, которая пахнет сеном.
Прополоскав и высушив волосы, мать и дочь снова подходят к зеркалу в серебряной оправе. Каштановые кудри Кармин окрасились в цвет красного дерева. Волосы Фелисите – гладкие, чуть ниже подбородка – стали пунцовыми, ярче углей в очаге, где огонь почти погас.
Отражение Кармин говорит отражению Фелисите:
– Слушай внимательно, что я тебе скажу, дочка. Больше никому не позволяй так себя обижать. Ты – мамина Фелисите. Если ты несчастна, мама тоже несчастна. И помни: душа всегда берет верх над лицом. Всегда. Деревенские девчонки – уродины. Почти у всех задницы шире триумфальной арки в Марселе. Но у тебя длинная шея, тонкая талия, а теперь еще и рубиновая корона. Это они должны перед тобой склоняться, Фелисите. Не ты перед ними. Теперь мама идет спать. Она очень, очень устала.
Девочки в школе больше никогда не смеялись над Фелисите. Один звук ее шагов пугал их до слез.
Пока ей не исполнилось пятнадцать, они с матерью проводили каждое субботнее утро вместе перед овальным зеркалом, подкрашивая друг другу волосы. Пока краска схватывалась, Кармин выискивала у себя морщинки, примеряла наряды и жалела, что не может поделиться ими с Фелисите, которая была слишком худа. Глядя на свое отражение, они рассказывали друг другу, как прошла неделя, делились секретами, придумывали истории о пряничных домиках-ловушках и страшных ведьмах с гнилыми зубами.
Фелисите минует обветшавшую деревню Рокбийер, трупы магазинов, выцветшее фото, призрак ребенка, разбросанные местечки с молчаливыми, пустыми, так и недостроенными домами. По мере подъема от пейзажа остаются только дорожное ограждение, смесь листьев фиг и диких олив и горы вокруг. Мало-помалу ее пробирает холод, проникающий сквозь вентиляционные отверстия автомобиля.
Она подпрыгивает на сиденье, катясь по ухабистой гравийной дороге. Фиговые деревья уступают место елям, новенькие виллы – заброшенным лачугам. Даже небо потемнело; горные вершины исчезли в тумане. Лето никогда сюда не заглядывает.
Близ Мон-Бего все становится более грубым и размытым: свет, гребни скал, разреженный воздух. Никаких шале. Никаких указателей. Только те, кто действительно знает долину Чудес, отваживаются подниматься так высоко, туда, где дорога постоянно идет в тени лиственниц, пересекая необозримый ковер, сотканный из камня и озер.
Дальше на машине не проехать: здесь начинается территория наскальных рисунков, белых зайцев и серн.
Сами увидите, когда заберетесь. Подниматься в горы близ Ниццы – значит погружаться в зазеркалье, в дикую изнанку побережья, отдаляясь от его блеска, сырости и шума.
Фелисите выключает зажигание. Переобувается из городских туфель в походные ботинки, берет букет, кладет в карман овальное зеркальце и захлопывает дверцу машины. Достает из багажника большой рюкзак – больше вашего, если вы сможете в это поверить, – набитый макаронами; крепит вокруг пояса веревку, к другому концу которой привязан ящик на колесиках, полный консервов.
По тропинке среди колючих зарослей она начинает подниматься к Бегума.
Через несколько минут ее затылок покрывается потом. Рюкзак давит на лопатки. Веревка больно врезается в кожу на животе. Металлический ящик, который
