осталось-таки в веках, хотя он был не столько великий полководец, сколько негодник и шалопай. Вот если бы благодаря имени, которому суждено остаться в веках, было легче, утешительней помирать от болотной лихорадки, тогда понятно; но это вряд ли — помирать тошно во всяком случае, и, следовательно, незачем было колобродить в лучшую пору жизни, когда можно понаделать много полезных дел.
Легкомысленней этого греческого царька, или незадачливей его, что ли, был только вождь сравнительно малочисленного монгольского племени по имени Темуджин и по прозванию Чингисхан. Был он человек совсем неграмотный, но с помощью тибетских писцов умудрился сочинить Великую Ясу, дурацкий свод дурацких законов, и, вообразив, что это первый юридический документ в истории человечества, решил навести правопорядок у соседей на западе и востоке, чего ради пустился на них войной.
В отличие от знаменитого монгола, провинциал Наполеоне Бонапарти был человек более или менее просвещенный, но чего им двести лет гордится прекрасная Франция — это тоже поди спроси. «Комеди франсез» он, спору нет, учредил, новый уголовный кодекс составил, и консервы при нем изобрели, но зачем он потащил полмиллиона своих солдат на другой конец Европы, в заведомо варварскую Россию, страну снегов и заборов, где медведи на улицах городов — такое же обыкновенное дело, как гулящие девки на place Pigal? Пишут, будто бы восточный поход Наполеон предпринял для того, чтобы наказать русских за нарушение континентальной блокады и бурную реакцию нашего Александра I на расстрел герцога Энгиенского, а мы так полагаем, что просто французский император был недалекий и взбалмошный человек. Да еще он отличался некоторыми уголовными наклонностями, например, фальшивомонетничал в государственном масштабе, подделал завещание Петра I, обозами вывозил из Москвы серебряные ложки, до нитки обобрал наших крестьян, на беду живших вдоль старой Смоленской дороги, которые были совсем уж ни при чем и слыхом не слыхивали про французское liberté.
Но вот гордые галлы третье столетье твердят, что Наполеон — гений; ничего себе гений, соображаем мы: вроде бы квалифицированный военачальник, не знающий поражений, вроде бы крупный государственный деятель, почитаемый во всем мире, и вдруг он отправляется с войском на край света, в страну, о которой не знает ровным счетом ничего, в течение полугода теряет всю свою огромную армию, при этом не проиграв ни одного сражения, сам едва спасается от казачьего разъезда и в конце концов оказывается на острове Св. Елены в наказание за дурость и буйный нрав.
По-настоящему гением был главный оппонент французского императора, Михайло Илларионович Кутузов, тихий старик, который нашего солдатика жалел, русской кровью дорожил и, не выиграв ни одного сражения, распатронил неприятеля в пух и прах.
Сейчас не то, а еще лет тридцать тому назад русачок, если кто помнит, испытывал необъяснимое благоговение перед иностранцем, и даже всенесчастный амазонец, которому довелось бить баклуши в одном из наших университетов, пожалуй, чувствовал себя божком, хотя бы он до конца курса не отличал точки от запятой.
Откуда взялся этот комплекс неполноценности, как раз понятно: от бедности; то есть дело в нашем злокачественном быте, в недоступности мелких вещественных радостей вроде человеколюбиво пошитых штанов, обидной убогости наших городов и весей и еще в том, что мы тогда были беспросветно увлечены коммунистической доктриной, из которой логически вытекала всяческая серость, униформа, некрасота. То-то мы снизу вверх смотрели на людей Запада, будь это хоть всенесчастный амазонец, отродясь не видевший паровоза, потому что там у них, в тридевятом царстве, тридесятом государстве, свобода слова, изящные автомобили, человеколюбиво пошитые штаны, улицы с мылом моют, и вообще жизнь по ту сторону «железного занавеса» устроена так благонадежно, что незачем помирать.
Это самое «слепое преклонение перед Западом», как некогда выражались наши большевики, тем более удивительно, что прежде русские люди его ведать не ведали, и нам не завещали этого недуга праотцы. В старину европейцев (они же христопродавцы) на Руси боялись и не любили за схизму, нелепые наряды, нахальство и дикие языки, поневоле привечали только искусных воителей и лекарей, но держали их в гетто на Яузе, за высоким тыном, и запрещали православным водить с ними знакомство под страхом отсечения головы. После, в течение двух столетий, русские держали европейцев больше на положении обслуги и тоже не особенно жаловали, если не брать в расчет своих немцев, которые, впрочем, обрусели до такой степени, что по утрам пили горькую, дрались с крепостными и свободно запускали десницу в государственную казну. Одним словом, это до чего же надо было довести русского человека за какие-нибудь семьдесят-восемьдесят лет, чтобы он видел в каждом малограмотном иноземце чуть ли не высшее существо, которое живет как бы в другом измерении, а если и помирает в силу непреложного закона природы, то в это верится не вполне.
Справедливости ради надо сознаться: одно время Россия и впрямь благоговела перед Европой — это когда считалось, что свет идет с запада, а не с востока, от прямых наследников античных цивилизаций, из Лондона и Парижа, этих цитаделей просвещения, гуманизма, гражданских прав, где простонародье по утрам пьет кофе и читает толковые словари. У этой симпатии были свои резоны, поскольку вся культурная Россия тогда бредила немецкой классической философией, а у нас в этом жанре отличался бедолага Чернышевский и больше не было никого; с другой стороны, мыслящий русак был раздосадован тем, что свое-то простонародье увлекается водочкой да квасом, заместо чтения скрашивает досуг межевыми войнами и может подпустить барину «красного петуха».
Что ни говори, а при таком разительном диссонансе устоять было невозможно, и мало того что вполне патриотически настроенная интеллигенция два столетия по-французски говорила, она еще самым серьезным образом считала Европу средоточием высших достижений культуры и гражданских добродетелей, родиной романтизма, школой самопожертвования во имя идеалов справедливости и добра. Между тем настоящая Европа, какая она есть, была у наших предков под носом, в Подъяческих переулках, где квартировали шарманщики-итальянцы, которые носили цилиндры и сюртуки, в рукава не сморкались, но за пятачок медью соглашались выкинуть такую неприличность, на какую вряд ли отважился бы наш пьяненький бородач.
В том-то все и дело, что со времен Джордано Бруно не было той Европы, какой она грезилась нашим идеалистам, эту Европу, по едкому замечанию Герцена, выдумали в Сивцевом Вражке и, можно сказать, со зла; со зла на Российскую империю вообще и, в частности, на архаичные государственные установления, азиатские нравы простонародья, безвылазную бедность, грязь и смрад, повальное воровство, половецкие ухватки сановников и царей.
Понятное дело, у Европы не отнимешь «Великую хартию вольностей», Сервантеса, родоначальника литературы, пружинные матрасы, паровоз, интегральное исчисление и пресловутое liberté. Однако же последнюю ведьму немцы сожгли чуть ли не в середине ХVIII столетия, когда у нас была отменена смертная казнь даже за государственную измену, нынешняя площадь Согласия в Париже, где якобинцы воздвигли первую гильотину, так провоняла гниющей кровью, что горожане потом долго обходили ее стороной, фашизм родился не на Тамбовщине, а в благословенной Италии, и удобрять пашню человеческим пеплом выдумал не Вавилов, и вот-вот скотоложество легализуют тоже самое не у нас.
В действительности Европа, вообще Запад, — это такая опрятная, благоустроенная, вышколенная страна, где всем решительно наплевать, Земля ли вращается вокруг
