Я хочу сам нести тяжкое бремя этой истории.
В 1943 году моей бабушке исполнилось двадцать лет. Ильзе предпочла бы продолжать учиться, однако ее отец был фермером в Дерентале, в Нижней Саксонии. Он хотел, чтобы она работала в хозяйстве. Война распорядилась иначе. Она прошла призыв на военную службу и была направлена охранницей в концентрационный лагерь в Равенсбрюке. Когда я изучал право, то обнаружил, что после войны ее осудили, и она отбывала наказание в тюрьме. Я расспрашивал мою мать. Она ответила, что Ильзе была жертвой Гитлера, как и множество людей, втянутых в эту войну. Объяснив, она рассудила, что вопрос исчерпан, и моя бабушка никогда больше при мне не упоминала об этом. Сейчас, спустя столько времени, я не могу понять, почему во мне оказалось так мало любопытства. Мне было бы совсем нетрудно просто пойти и поднять судебные архивы. Возможно, я боялся.
Прочитав исповедь Ильзе, Вы будете иметь все основания счесть ее чудовищем. Знайте же, что она была измучена, изъедена тоской, и ее конец был отнюдь не благостным. Когда я наблюдал за ней, лежавшей на смертном одре, мне казалось, что она как будто до конца боролась с незримым врагом.
Я не пытаюсь умалить ее ответственность. Но не могу не задаться вопросом – а как поступил бы я сам, если бы меня направили в такое отвратительное место. Да и была ли у нее свобода для маневра? Можно ли остаться человечным в тех рамках, где правилом является бесчеловечность? Эти вопросы не дают мне покоя. Я не узнаю в ней той простой женщины, которая плакала от гордости, когда я успешно сдал экзамен на адвоката. Как будто всегда были две Ильзе, которых никак не слить воедино. Та, что была запертой в шкатулке, в конце концов разрушила другую. Мне хотелось бы сохранить память о той, какую мы все любили в лоне нашей семьи.
Признаюсь Вам в этом иллюзорном желании, дорогая мадам. Я думаю о той убитой польке. Надеюсь, Вам удастся воздать ей по справедливости, не навлекая на мою семью бесчестия».
Ирен закуривает у окна. Этот человек взывает к ней словно к богине, высеченной из камня, способной не моргнув глазом взвесить – кто чего стоит. В едином порыве он и осуждает, и оправдывает, так и не сказав, кто убил эту женщину, ограничившись прошедшим временем: «убитой женщины», он умоляет не разрушать его семейство. Душераздирающая и хорошо знакомая песня.
Свершившие убийства – не его ответственность, но следы жертв высвечивают черные дыры, и запекшаяся кровь порочит потомков. Наследнику хочется избавиться от непосильного долга. Если ради этого ему приходится обращаться к француженке-архивистке – так она может его успокоить: Ильзе Вебер заплатила сполна – куда больше того, к чему приговорил ее военный трибунал, и она выплачивала свой долг до последнего вздоха.
Сигаретный дым тает на фоне омытого ливнем пейзажа. Силуэты и времена перепутываются, воскрешая в памяти то пасхальное воскресенье двадцатилетней давности. Семейный обед, которым они с мужем собирались отметить ее беременность, закончился катастрофой. Снова у нее перед глазами – лицо свекра, искаженное гримасой ненависти. Она не хотела никого осуждать, но высказалась вполне определенно. В тот день любовь мужа к ней надломилась. Она снова стала иностранкой у порога их общего дома.
Какой иронией отдаются в ее душе слова адвоката: «Она сказала мне, что, хотя вы даже не немка, но порядочны и достойны доверия». Знал бы он, что она натворила со своим браком. Хаос, который она устроила как раз к рождению сына.
Ее раздражают приглушенные звуки из соседних комнат. Жужжащий улей. Ирен необходимо отвлечься, прояснить поток своих мыслей.
Она подходит к двери, закрывает ее и приступает к чтению исповеди Ильзе Вебер, написанной в апреле 1975 года:
«Дочь моя, когда ты прочтешь это письмо, я буду в могиле. Люди станут нещадно ругать меня, не стесняясь в выражениях. Я не смогу больше ничего объяснить им. Вот почему я пишу тебе, чтобы ты знала.
Я смотрю на тебя и вспоминаю свою молодость. Как и ты, я хотела красивой жизни. Вырваться с отцовской фермы. Посмотреть страну. Мне нравилось учиться. Узнавать новое. Кое-кому из моих подруг по Лиге немецких девушек [2] повезло уехать на восток. Они участвовали в операциях по германизации в Вартеланде и присылали нам открытки. Мы мечтали быть с ними там, пережить такие же приключения. Мы были юными идеалистками! Я так и видела себя преподавательницей, помогающей маленьким крестьянским детям Судет стать истинными арийцами рейха… Отец не хотел и слышать об этом. Эта жесткость у меня от него. В то время Партия предлагала девушкам перспективы, а я была зажатой здесь, в грязи и среди коров. Ночью мне мечталось: гори она огнем, эта ферма, и пусть языки пламени полыхают до небес.
Осенью 1943-го меня направили послужить рейху в концентрационный лагерь. Я уехала с чувством облегчения. Конечно, это не восток. Ферма твоего дедушки располагалась всего в двух часах пути. Но мы носили красивую униформу и имели определенные преимущества. Я зарабатывала вдвое больше того, что мне могли предложить на заводе. Когда я приехала, условия жизни в лагере были очень приличные. Я, как и другие молодые призывницы, сняла квартирку с видом на озеро. Одна из девушек все время плакала по вечерам. Я же отличалась крепостью и умела переносить боль. Мы раз в неделю тренировались в тире и носили на поясе оружие, с которым я никогда не умела обращаться. Для поддержания дисциплины у меня был кнут и сторожевой пес – он слушался меня, стоило только мизинцем шевельнуть.
Эсэсовцы были высокие и красивые, мы все мечтали выйти замуж за кого-нибудь из них. Тогда я впервые увидела их так близко. Мы с ними работали. И все были молоды… Можешь сама догадаться – были и любовные истории! Ни один эсэсовец не имел права жениться без одобрения рейхсфюрера. Некоторые девушки были замечены в неприличном поведении. Очень мало кто из нас сумел сорвать большой куш.
После войны меня судил британский военный трибунал. Меня обвиняли в жестокости по отношению к заключенным. Я всего лишь исполняла приказы. Мы были воспитаны так, что надо проявлять строгость. Равенсбрюк был женским лагерем, не таким жестким как лагеря на востоке, но тамошние узницы отличались крайней недисциплинированностью. Особенно политические и цыганки. У шефа гестапо были шпионки в бараках – так выявлялись саботажницы и воровки. Польки и еврейки были грязными до отвращения. Француженки нас с ума сводили. А узницы из
