пользу и отыграться.
Когда кабальеро проходил по мосту Риальто, к нему воззвал седобородый нищий, подле которого сидела рыжая собака.
— Сеньор, — сказал нищий, — я иззяб и немощен, а мой пес скулит от голода. Смилуйтесь, спасите нас!
Дон Франсиско был хоть и повеса, но добрый малый. Он не мог оставить несчастного без подаяния. К тому ж игроки народ суеверный, а не подать милостыню перед игрой — дурной знак. Поставлю на кон пол-песо, сказал себе идальго. Вынул единственную монету и ударом кинжала несравненной толедской стали рассек песо пополам. В те времена песо ценился на вес серебра, и монету в восемь реалов при расчете нередко рубили на две, четыре и даже восемь частей.
В тот вечер моему предку сказочно везло. Он делал ставку четыре раза, один к четырем, и неизменно срывал банк, так что четыре реала обратились в тысячу. С тех пор у Сандовалей четверка почитается счастливою цифрой.
А ночью дону Франсиско приснился сон, записанный в нашей хронике.
Счастливцу явился нищий с моста Риальто, но старик был не оборван, а наряжен в сияющие одежды, и рыжий пес обратился в огнегривого крылатого льва. Спящий понял, что пред ним сам Сан-Марко, попечитель Венеции.
— Ты не черств, но и не сердечен, не малодушен, но и не великодушен, — рек святой громовым голосом. — Лишь отдающий себя без остатка обретет блаженство, но отмеряющий Божью любовь мерною мерой останется полусыт и полунаг. Быть тебе и твоему потомству полусчастливыми и полунесчастными, не горячими и не холодными, но теплыми, пока половинки этого серебренника не соединятся.
Святой Марк раскрыл руку. На ней лежала та самая монета, но не рассеченная пополам, а целая. Лев взял у апостола с ладони песо своими острыми зубами и подошел к моему предку.
— Бери, — велел евангелист.
Дон Франсиско дернул монету, но лев держал крепко. Идальго дернул со всей силы — и в пальцах осталась половинка. Сияние померкло, видение исчезло. Но утром, пробудившись от сна, мой пращур обнаружил, что сжимает в кулаке кусок монеты со следами зубов.
С того дня былой бездельник переменился. Он сделался высок помыслами и целеустремлен. Во всех начинаниях ему способствовала удача. Король чтил дона Франсиско за ум и доблесть, сделал его первым министром, возвел в герцогское достоинство, но ни успехи, ни почести не доставляли баловню Фортуны счастья, дни его были безрадостны. Веселье его было скучливым, богатство и власть не пьянили, любовь красавиц согревала, но не воспламеняла. Всё было ему, как библейскому царю, суета и томление духа. Под старость он удалился от мира и принял монашеские обеты, но не нашел душевного упокоения и в рясе. На его гробнице высечено по-латыни «Половина жизни не жизнь».
Наследники первого герцога носили на груди медальон и всё искали «el Parte de Leon 21» — у нас, Сандовалей это выражение имеет иной смысл, чем у всех прочих людей. И каждый Сандоваль томился пустотой бытия, и никто в конце жизни не поблагодарил свою судьбу.
Я писал мелко и сумел вместить рассказ на листок, исписав его с двух сторон. Не хватило лишь на moralitè, но это, пожалуй, и к лучшему. Я, восьмой и, видно, последний герцог Лерма, не ищу «львиную долю», ибо искать то, чего не существует, — лишь обрекать себя на несчастье. Я намерен дожить до конца дней — уж как доведется, пускай со скукой — и, представ перед святым Марком, вернуть ему свою половинку песо. А впрочем, нет никакого Марка, нет и потусторонней жизни. Я и сам не знаю, зачем ношу этот глупый медальон.
Она идет!
Вечером
О Боже. О Боже. Мне нужно собраться с мыслями. Для этого до́лжно записать всё по порядку.
Сначала про Веру. Еще несколько часов назад я запечатлел бы каждое сказанное меж нами слово, вдумался бы во все оттенки испытанных мною чувств, сейчас же изложу совсем коротко.
Она пришла с обеда. Сказала, что видеться в крепости нам больше нельзя. Городок совсем маленький, кто-то из гостей видел, как Вера идет по улице со мною, полюбопытствовал и бедняжке пришлось лгать, что это случайно встреченный московский знакомый.
Я рассказал о доме, снятом в буджакской слободе, и объяснил, что найти туда дорогу очень просто: из южных ворот всё вперед да вперед, мимо разоренного кладбища. «Если, конечно, вы не боитесь покойников», — пошутил я, а Вера очень серьезно ответила: «На этом свете я боюсь только вас и самой себя».
— Право, — продолжил я, — никому не покажется странным, если вы попросите лошадь для ближних прогулок. Вы превосходно ездите верхом, и не сидеть же вам в ожидании мужнина возвращения безвылазно.
«И чертова Анисья за вами не увяжется», мысленно прибавил я, предвкушая счастливую развязку нашей затянувшейся любовной прелюдии.
— Не искушайте меня тем, чего не может случиться, — попросила Вера, у нее на глазах выступили слезы.
Я не стал настаивать, подумав, что пусть-ка она проведет эту ночь одна на казенной квартире, а завтра мы посмотрим.
К сему я с иезуитским коварством присовокупил, что видеться с нею в крепости более не осмелюсь, дабы мы вновь не попались кому-нибудь на глаза. Верина репутация мне слишком дорога. Я буду ждать ее у себя, не отходя от окна. Мое счастье иль несчастье в ее руках.
С этими словами я распрощался и пустился в обратный путь, находясь в нервическом, но в то же время небесприятном состоянии игрока, поставившего весь свой капитал на кон: или всё спустишь, иль озолотишься. Во всяком случае скуки я не испытывал, а это уже немало.
Когда же я проезжал через кладбище… Нет, с этого места
