Когда морозилка заполнилась до отказа, она переключилась на клюкву: хлеб с клюквой и грецким орехом, апельсиново-клюквенные маффины, а теперь вот взялась за клюквенное желе.
Оливия говорит себе, что с ее стороны это всего лишь разумная запасливость. Если зима окажется суровой, если начнутся метели и ее занесет снегом (а лопатой, кроме той, маленькой, для песка, она до сих пор так и не обзавелась), ей не надо будет выбираться из дома, чтобы купить еды. Впрочем, это то, что она себе говорит. На самом деле у этого приступа хозяйственности совершенно иные причины.
Она начала готовить сразу же после того, как прочитала то письмо от Дэвида. Первым блюдом, которое она приготовила, была паста фаджоли, рецепт которой она помнит наизусть, суп, который ее мать готовила по воскресеньям. Когда она шинковала лук, глаза у нее щипало, и она была рада этим жгучим слезам. Она плакала, шинкуя чеснок, сельдерей и помидоры. Она всхлипывала, помешивая бульон и фасоль, а когда суп был готов, перестала. То же самое повторилось, когда она готовила суп из черной фасоли, томатный биск и тефтели, но когда дело дошло до нарезки луковиц для ризотто с тыквой, она сунула их под холодную воду, утерла глаза рукавом, и после этого с рыданиями было покончено.
Всё, все свои слезы она уже выплакала, но готовить по-прежнему продолжает. Похоже, это единственное, что помогает ей не сойти с ума. Надо чем-то занять сосущую пустоту внутри. Ее руки машинально проделывают все операции, необходимые для приготовления клюквенного желе, и она может думать о Дэвиде и его письме, не рассыпаясь на куски. Она уже столько раз перечитывала его, анализируя каждое слово и обливаясь слезами, что теперь помнит его наизусть так же крепко, как и рецепт пасты фаджоли.
Дорогая Лив,
я подумал, что лучше будет написать тебе, чем звонить. Мне кажется, так правильней, и я хотел, чтобы ты узнала эту новость от меня самого, а не от кого-нибудь другого. Я женюсь. Ее зовут Джулия. Она учительница математики. Я познакомился с ней в Чикаго. Я знаю, что это слишком быстро, но это кажется правильным. Мне кажется, я готов.
Мне очень жаль, что я не смог вернуться обратно в эту точку с тобой, Лив. Я чувствую себя виноватым перед тобой. Я знаю, что был не лучшим мужем для тебя и отцом для Энтони. Наверное, то, что обрушилось на нас, оказалось мне не под силу. Я разучился быть счастливым. Думаю, мы оба разучились.
Я очень надеюсь, что эта новость не причинит тебе боли, но знаю, что, скорее всего, причинит. Это не входит в мои намерения. И никогда не входило. Я очень хочу, чтобы у тебя все было хорошо, чтобы ты тоже снова нашла свое счастье. Позвони мне, если захочешь.
С любовью,
Дэвид
Теперь, когда первое потрясение улеглось и лук больше не провоцирует многочасовые потоки выматывающих душу слез, на смену ему пришли другие, менее взрывоопасные чувства. Хотя за минуту до того, как распечатать письмо Дэвида, Оливию более чем устраивало ее одиночество, теперь она чувствует себя всеми покинутой. Она проверяет, плотно ли закрылись крышки на банках с желе, и чувствует, что ей страшно: а вдруг она останется одна навсегда?
Учительница математики по имени Джулия. Молодая, наверное. И симпатичная. И блондинка. Оливия по одной вытаскивает банки из воды и старательно обтирает каждую фартуком.
У них наверняка будут дети. Она представляет себе Дэвида со спеленутым младенцем на руках, дом, полный детей — его детей, не ее, — большую семью. Все эти воображаемые картины, яркие и мучительно прекрасные, как обычно, заставляют ее задохнуться, и больше всего ей сейчас хочется найти какой-нибудь способ никогда их больше не видеть. Держась за край столешницы, она ждет — получится ли у нее сделать вдох или заплакать? Сегодня получается сделать вдох.
Она вновь мысленно возвращается к письму, и оно звучит у нее в ушах голосом Дэвида. Голос у него небрежный и счастливый. Он счастлив, и он нашел себе женщину по имени Джулия, с которой может разделить это счастье.
Он прав. Она разучилась быть счастливой. Поначалу это не было приоритетом. Энтони поставили диагноз «аутизм», и вся ее энергия до последней капли уходила на то, чтобы вытащить его. Ее счастье перестало иметь значение. Потом оно стало казаться неуместным. Как можно быть счастливой, когда у тебя в семье такая трагедия? А потом, когда она только начала понимать, что счастье и аутизм вполне способны сосуществовать в одном пространстве, в одном предложении, в ее сердце, Энтони умер, и счастье для нее перестало быть понятием, которое она способна была постичь.
Он умер, и долго еще после того рокового утра она снова и снова в мельчайших подробностях прокручивала в памяти все его события, каждый раз испытывая приступ острого горя, которым до сих пор проникнуты для нее эти воспоминания, каждый день заново погружаясь в бездонную пучину скорби. Она думала, что будет делать это всегда, что должна делать это всегда. Горе было ее ежедневной обязанностью, той малостью, которую она могла сделать в память о своем сыне.
Но, перечитывая свои дневники, она вдруг поняла, что помнит не только то утро. В жизни Энтони было нечто большее, чем его смерть. И в самом Энтони было нечто большее, чем его аутизм. Намного большее. Теперь она может думать об Энтони и не погружаться в горе или в мысли об аутизме.
Но не умирать от горя еще не значит быть счастливой. Она убирает банки с желе на полку в кладовке, но одну оставляет на столе. Она представляет себе Дэвида, улыбающегося. Потом вместо Дэвида перед ее мысленным взором появляется Энтони. У них одинаковые губы и одинаковые ямочки на щеках. Улыбающийся Энтони. Эту картину несложно представить, это не какое-то редкое воспоминание, оно вполне реально. Несмотря на всю свою фрустрацию, агрессию и неспособность к общению с миром, Энтони по большей части был счастлив. Такой уж у него был характер. И у Дэвида тоже такой же, только ему нужно время, чтобы об этом вспомнить.
Она отрезает толстый ломоть хлеба, щедро намазывает его клюквенным желе и наливает себе бокал мерло. Потом устраивается в гостиной в кресле перед камином и откусывает кусок хлеба. Желе, сладкое и терпкое, удалось на славу.
Она слушает голос Дэвида, читающего письмо у нее в голове, и, глядя на портрет Энтони на стене, решает, что хватит с нее готовки. После двух недель
