понимаю, что нам лучше сохранять дистанцию. И что я, кроме того, плохо закончу школу. И мы ведь никогда не понимали друг друга. Может, ты и не перестанешь меня отторгать.
Тут Хейко Микулла попытался улыбнуться, получилось у него плохо, но я не хотела всё принимать на свой счёт. В конце концов союз из отца, матери и сына, с которым я все эти годы враждовала, обладал чем-то таким, с чем моя борьба не справилась. Никогда не справлялась. Хотя я считала себя злодейкой – в том, что касалось Джеффри, – но я и сама была жертвой террора семьи Микулла, отбракованным элементом. А это было не то, чего я хотела. Это было нечестно. Я была нежеланным ребёнком и без вины оказалась между двух жерновов. Хейко это понимал. Он сжал губы и тихо произнёс сквозь зубы:
– Это верно.
– В любом случае я ухожу добровольно и без скандала, на который вы наверняка настроены. Я буду этого добиваться через школу. И я стану сестрой, какую заслуживает мой брат.
– Окей, – протяжно произнёс Хейко. Как опытный бизнесмен он знал, что это лишь половина сделки. Ему придётся за это заплатить.
– За это я хотела бы, чтобы ты помог папе. На мой взгляд, он уже отбыл своё наказание. Он не получил маму, он не получил меня, и он четырнадцать лет провёл в тюрьме. Можно ведь и так на это посмотреть.
– И что ты надумала?
– Ты выкупишь у него эти маркизы. Все. Полностью. Тогда он выйдет на волю.
– Он этого не сделает. Как ты себе это представляешь? Не могу же я пойти к нему и сказать: старый друг, у тебя такие красивые маркизы, я покупаю у тебя их все. Он расценит это как издёвку. Так, будто я хочу ему показать, что я это просто могу.
– А ты не должен делать это сам. Я бы тоже предпочла, чтобы он не знал, что за этим стоишь ты.
– И что мне потом делать с этими штуками?
Я щёлкнула пальцами, улыбнулась своей самой широкой Ким-улыбкой и сказала:
– «Фидель Кастро».
Он вопросительно поднял брови:
– Это он тебе рассказал? Я про это совсем забыл. «Фидель Кастро». – Он засмеялся.
Всегда было увлекательно видеть, как у Хейко заводился мотор. Потом одно зубчатое колёсико зацепляло другое, и за какие-нибудь четыре минуты бизнес был уже продуман вдоль и поперёк. Вплоть до рыночного наименования. В данном случае название было уже наготове, но это неважно. Хейко медленно кивнул, улыбнулся мне и сказал:
– Я это обдумаю.
Ему понадобилось четыре дня, чтобы набросать бизнес-план, найти партнёров и вжиться в материал. Теперь машина работала неудержимо, прогрызаясь через все препятствия, и так воспламенялась от честолюбия Хейко и его предприимчивости, что только дым шёл.
Первым делом он заслал к Рональду Папену двух подставных, чтобы всё скупить. Папа мне потом рассказывал, как это происходило, и жалел, что меня при этом не было. Подставные постучались к нему в дверь во второй половине дня, что его сильно удивило, потому что к нему никогда никто не приходил, если не считать Клауса, Ахима или Лютца. Они представились как господин Ляйнеман и господин Гёртц и заявили, что увидели с улицы на одном балконе очень красивую маркизу. В коричнево-оранжевых тонах. Они позвонили туда и узнали адрес. И теперь они хотят скупить все маркизы. Да, и зелёно-голубые тоже. К сочленениям, рукояткам и всему прочему крепежу у них интереса не было. Только к ткани.
Я представляю себе, как растерялся Рональд Папен:
– Все? Но ведь это значит, что у меня потом не останется ни одной. Я не могу продать вам весь склад, потому что потом ведь я буду считаться распродавшим товар. А пополнить его я тоже не могу, он больше не производится. Это последние в мире остатки.
– Вот именно, это последний материал такого рода. И мы вас от него как бы освободим, – объяснил господин Ляйнеман, что ещё больше встревожило Рональда Папена. Только-только он по-настоящему раскрутил свой бизнес – и теперь должен с ним покончить? А всё остальное, кроме ткани, им не понадобится?
– Нет, только ткань. Вся ваша ткань, – сказал Гёртц.
Моему отцу пришлось сперва сесть и выпить стакан воды. После этого он сказал:
– Но это будет недёшево. Вам придётся поглубже залезть в свой карман, если вам нужен весь мой склад.
– На другое мы и не рассчитывали, – сказал Гёртц.
– Пять тысяч, – гордо огласил, по его рассказам, мой отец.
Ляйнеман вышел из склада, чтобы созвониться с Хейко, после чего выдвинул моему отцу встречное предложение. На пяти тысячах никак, дескать, не получится сойтись, у них несколько другой бюджет. И им приходится его придерживаться, к сожалению.
– Ну хорошо. Тогда пусть будет четыре тысячи, – сказал Папен всё тем же гордым тоном.
– Мы, вообще-то, думали скорее так, примерно, о двухстах пятидесяти тысячах, – сказал Ляйнеман.
– Это вы так шутите.
– Таков наш бюджет.
– Неслыханное дело.
Рональд Папен продал весь «Мумбай» и «Копенгаген» за четверть миллиона евро. Впоследствии он мне говорил, что сделал это лишь потому, что представил, что бы я сказала на этот счёт. И поскольку его Ким нашла бы это хорошей идеей, он согласился. На следующий же день приехал грузовик и забрал всю ткань. Остаток недели Папен потратил на то, чтобы все металлические части со склада перенести на свалку рядом, для переработки. Алик, Лютц и Ахим ему помогали, и за эти отходы он получил ещё пять тысяч евро. Единственным, что у него осталось, была коробка с болтами, которые он тщательно отобрал для себя.
Вечером он позвонил мне на мобильный, на заднем плане Октопус и Ахим пели Money, Money, Money. Он всё ещё не пришёл в себя и вообще не мог подобрать рифму ко всему произошедшему.
– Это же уму непостижимо?
– Вот и радуйся.
– Не знаю, не знаю, какое-то у меня странное чувство.
– Папа, я считаю, это просто фантастика. Теперь ты свободен.
После этого возникла долгая, многозначительная пауза. Всё ещё был слышен шум пьющей братии, но мой отец совсем притих. Потом сказал:
– У меня есть ещё действующие договоры на обслуживание. Я сохранил те болты, ну, ты знаешь. Их пока больше шестисот штук. Они-то постоянно требуются на замену.
Об этом-то я и не подумала. Пожизненная гарантия. Продажа ткани хотя и обогатила его, но это его мало интересовало. Он просто собирался жить прежней жизнью. Единственное, что эти проклятые болты скрепляли надёжно и безупречно, это моего отца с Рурской областью. И
