в машине. Значит, нам выпадет вместе еще несколько минут.
В первый раз я сидел в его машине, а вел ее другой. Сам того не сознавая, я делал мысленные заметки: скручивание сигарет за рулем, ругательства, обращенные к Бостону и его неудобным узким переулкам, голос едва не срывается на гнев и негодование, потому что улицы здесь – дурацкий эрзац, время от времени – короткий свист, когда кто-то заслуживает одобрения, а ему не хватает английских слов, остается только свистеть. В машине он напомнил мне моего отца после того, как все его имущество, включая и автомобиль, было национализировано египетским правительством, так что он вынужден был ездить в чужих машинах и выглядел при этом скованно и неловко, поскольку перед ним не было руля. Калаж развалился на заднем сиденье собственного такси и до самой Конкорд-авеню показывал, куда ехать и как короче.
Когда мы остановились у моего дома, марокканец припарковался во втором ряду, а Калаж выскочил, чтобы помочь мне выйти. Помочь мне подняться по лестнице?
Не надо. Управлюсь. Однако он, как это принято у арабов, не стал садиться обратно в машину, пока я не скрылся на лестнице, ведущей на площадку первого этажа. Потом я услышал – машина отъехала.
Через два дня после того, как я едва не упал в баре в обморок, я повстречался на лестничной клетке с жилицей из Квартиры 43. У нее в руках были продукты, у меня – легкий полиэтиленовый пакет из «Коопа», я предложил помочь ей с ее мешками.
– Больше вечеринок не устраиваете? – спросила она, и в глазах ее поблескивала всегдашняя ирония.
– В последнее время нет. – Тут я вдруг осознал, что никогда не приглашал ни ее, ни ее сожителя на ужины, которые раньше готовил Калаж. Не хотелось даже прикидываться, что в ближайшее время будут еще вечеринки. Переезжаю в Лоуэлл-Хаус, сообщил я. Вид у нее сделался сокрушенный.
– Почему?
– Жилье бесплатное, ближе к Площади и библиотекам – лучше во всех отношениях.
– Зато никакого уединения, – заметила она.
– Верно, никакого уединения.
Мы изъясняемся иносказаниями? Она открыла свою дверь, впустила меня, я вошел в ее квартиру, потом в ее кухню, поставил ее пакет на столешницу. Ее квартира, как и Линдина, была зеркальным отражением моей. Меня этот факт заинтриговал – меня все в ней интриговало. Мы заговорили о квартирах: ее всегда интересовало, как там оно у меня. Хочет взглянуть? Я только что купил квинтет для кларнета Брамса. Сам себе подарил, добавил я в пояснение. На день рождения? Нет, только что выписался из больницы после операции. Желчный пузырь.
– Надо же! – А она напрочь забыла про ту ночь, когда ее друг отвозил меня в медпункт. – Но вы поправляетесь?
– Вроде как, – ответил я.
Ей нужно разложить продукты, а потом она ко мне заглянет.
– Латте хотите? Я как раз хотел себе сделать в неаполитанской кофеварке.
Она впервые слышала, что бывают неаполитанские кофеварки.
– Вот и посмотрите, – сказал я.
– А вам разрешили пить кофе?
– Спиртное разрешили, значит, кофе тоже не повредит.
– Хорошо, – согласилась она.
Выходить через парадную дверь я не стал, мне показалось интереснее выйти через черный ход, а потом войти через свой и оказаться прямо в кухне – как будто мы открыли ранее неизвестный соединявший нас туннель: он там был всегда, мы просто не обращали внимания. Понравилась мне эта мысль: из задней двери в заднюю дверь, все эти тайные проходы, потайные люки для поспешных ретирад и невозбранного доступа, пока друг ее, скажем, в душе или того и гляди позвонит в звонок. Понравилось мне попадать к себе через чужое жилище.
– Дверь я никогда не запираю, – сообщил я.
Она вошла, когда кофе уже почти сварился, сказала, что ей нравится запах, прикрыла сперва свою дверь, потом мою.
– Я вообще люблю, когда вы готовите кофе.
– А я люблю, когда вы по утрам жарите бекон.
Возможно, тем самым мы поделились знанием, что исподтишка наблюдаем друг за другом в надежде, что другой этого не заметит до того момента, когда обоих обуяет неодолимое желание в этом признаться.
– А мы вас никогда не приглашали, – произнесла она как бы извиняясь, и в тоне ее была толика сожаления.
– А я – вас. – Имея в виду, что мы квиты, ущерба не нанесено, никто не обиделся. – Просто вы там живете своей жизнью, не хотелось мне изображать назойливого соседа.
Она подумала.
– Вы не так про нас думаете, – произнесла она.
Когда вода закипела, я ей показал, как переворачивать кофеварку. Несколько растянул весь процесс – пусть посмотрит на то, чего еще никогда не видела.
– Кофе мягче получается, хотя он довольно крепкий, – пояснил я.
Потом мы слушали Брамса. Пили латте.
– У Брамса такая осенняя музыка.
– Да, – согласилась она, – очень осенняя музыка.
Особенно подходящей для нас обоих в этот предвечерний час в преддверии зимы музыку сделал звук кларнета, срывавшийся в причитание, но пытавшийся сохранить безмятежность.
А я все думал: если я ее поцелую, я переступлю черту?
Что-то сказало мне, что переступлю.
А спорить у меня сил не было.
Динамо-машинка моя остановилась. Калаж назвал бы мою собеседницу la quarante-trois [38].
