С Атуриным, после объяснения в пасхальную ночь, отношения ее остались по-прежнему добрые, дружеские, только он сделался несколько сдержаннее, даже еще почтительнее к ней с виду, и уже ни словом ни взглядом не пытался более выражать или напоминать свои чувства. Тем не менее его посещения давали «партии» пищу к разным шпилькам и известному злословию между собой насчет Тамары, что иногда прорывалось обиняками даже в его присутствии. Заметив это, он стал бывать гораздо реже, не желая ни ее подвергать этим шпилькам и сплетням, ни в самом себе напрасно бередить серьезное чувство, невольно пробуждаемое самым видом и присутствием любимой девушки, так как после объяснения с ней знал, что все равно из этого ничего не выйдет. Тамара понимала его побуждения и причины, заставлявшие его поступать таким образом, и потому оставалась в душе очень ему благодарна за это, хотя видеть его реже, чем прежде, и не иметь возможности ни разу даже поговорить, как хотелось бы, казалось ей досадным лишением и несправедливой жертвой, которую оба они, как бы по безмолвному соглашению между собой, вынуждены приносить ее «доброжелательницам», чтобы не давать лишней пищи их умозаключениям и злословию. Но понимая все это и подчиняясь такому положению, она, однако же, с сожалением убеждалась в душе, что жертва эта, кажется, совершенно напрасна, так как несмотря ни на что, доброжелательницы из «партии» все равно ведь говорят и говорить от этого не перестанут.
— Господи, до чего все это мне надоело! Просто, рада бы бежать, куда глаза глядят! — говорила однажды Тамара сестре Стспаниде. — Тут никакого терпения не хватит!
— А знаете, что я себе думаю? — поразмыслив, ответила ей на это сестра. — Ведь Атурин-то, давно уже замечаю я, любит вас серьезно, и сдается мне так, что готов бы, пожалуй, хоть сейчас жениться.
— Ну, и что ж из этого? — грустно усмехнулась Тамара.
— Как что?! Одно ваше слово — и готово. Вот вам и выход.
— Дорогая моя, но вы забываете, что у меня уже есть жених, которому я дала слово, — возразила девушка.
— Э, полноте, пожалуйста! — досадливо качнула головой Степанида. — Жених, жених! Чего же он медлит-то, жених этот? Где он? Шутка сказать, столько месяцев ни слуху ни духу! Ни строки не написать, не интересоваться, как и что с моею невестой! Да разве это любовь, извините меня?! Да я бы, на вашем месте, на такого-то жениха давным-давно плюнула бы, да и вся недолга!
— Это легко сказать, — раздумчиво заметила Тамара. — Будь я уверена, что он действительно не любит, или забыл меня, я бы это сделала, но… почем знать! — быть может, есть какие-нибудь обстоятельства, которые вынуждают ею поступать таким образом, быть может, иначе ему невозможно, и он даже не виноват в этом… И пока во мне есть еще такие сомнения, я не нарушу своею слова.
— И буду ждать у моря погоды? — с усмешкой подсказала ей подруга.
— И буду ждать, — убежденно подтвердила девушка. — Буду ждать, пока не разберусь окончательно.
— Сами себя только напрасно мучите — с дружески укоризненным сожалением заметила Степанида.
— Почему напрасно?
— Да потому, что вы его ведь не любите.
— Кого это? Графа? — вскинула на нее удивленный и несколько встревоженный взгляд Тамара. — Почему вы так думаете?
— Потому что любите Атурина.
— Атурина?! — невольно воскликнула она, вся мгновенно вспыхнув при этом слове.
— Ну, разумеется! — спокойно и просто, со свойственной ей прямотою подтвердила сестра Степанида. — Разве у меня глаз нет? Давно я это про себя, голубушка моя, замечаю.
— То есть, как люблю?! Как друга, как брата, как очень, очень хорошего человека, — да, пожалуй! — согласилась Тамара, пытаясь подбирать подходящие объяснения в оправдание своего чувства. — Он, к тому же, самый близкий родной матери Серафиме, женщине самой дорогой для меня на свете, которую я почитаю за мать… С этой точки зрения, если хотите, я действительно люблю его, но… не более!
— Полноте, милая! — слегка махнула рукой Степанида, — «Как друга», «как брата»! Все это пустяки, придуманные слова и только! А на сердце-то совсем не то!
— Да зачем же я стала бы лгать вам? — возразила Тамара, — Вам-то, подумайте!
— Не мне, мой друг, — самой себе лжете! Сами себе признаться не хотите, или боитесь, вот что! — теплым тоном искреннего убеждения заметила ей Степанида. — Говорите-то вы одно, а лицо выдает совсем другое. С чего же это вы вся вдруг вспыхнули, как маков цвет, чуть только я назвала его имя?
Тамара замолкла и опустила голову, точно бы уличенная. И в самом деле, до этой минуты никогда еще вопрос о том, что она любит Атурина, и какой именно любовью, не вставал перед нею так прямо и с такой неотразимой ясностью. Если этот вопрос и шевелился когда в ее душе, то всегда более или менее смутно, и всегда она старалась при этом разуверять себя в этой смутно чувствуемой истине, объясняя себе свое чувство к Атурину именно дружескими, братскими побуждениями, — словом, всеми посторонними причинами, только не тем, чем оно есть на самом деле в глубине ее сердца. И на этих, придуманных самой себе, объяснениях и разуверениях ей удавалось до поры до времени как бы обманывать себя и баюкать в себе подозрительную мысль и тревожный вопрос об истинном значении своей перемены к Каржолю. То, что доселе чувствовалось смутно и отгонялось ею от себя, как некий тревожащий признак, вдруг получило теперь силу и осязательность действительного факта. Слово сказано, и этим словом все осветилось и все определилось для самой Тамары, и она чувствует в душе, что все возражения против него будут несостоятельны и бессильны. Но что же делать ей? «Плюнуть», как говорит Степанида, на Каржоля и идти за Атурина? Да, но если бы ей не встретился на жизненной дороге Атурин, разве она бы на него «плюнула»? Разве без этого обстоятельства она разлюбила бы графа из-за того только, что он несколько месяцев не пишет, по причине, которая и до сих пор остается еще неизвестной? — Нет, она наверное мучилась и терзалась бы этим, сомневалась бы и досадовала, — все это так, но разлюбить… едва ли такая мысль пришла бы ей в голову, не будь тут Атурина. А что, если причина молчания графа окажется уважительной? И если, к тому же, он все еще любит ее по-прежнему? Чем, в таком случае, оправдает она перед собственной совестью свое отступничество? Только своим личным, эгоистическим чувством? — Понравился, мол, другой, и этого довольно!
— Да имеет ли она право, — нравственное право на это? Ведь это было бы преступно, низко, подло с ее стороны, — ведь это измена, за которую она сама себя всю жизнь презирала бы. — Нет, что бы там ни было, но пока все вопросы относительно Каржоля не выяснятся для нее окончально, она не изменит раз данному слову. Перед богом и людьми она все-таки его невеста, и если лукавый попутал ее этой любовью к другому, она найдет в себе силы заглушить, убить со временем это несчастное чувство, и все-таки останется верна своему долгу.
— Что же вы так задумались, Тамарушка, и головку повесили? — обратилась к ней Степанида, ласково кладя ей обе руки на плечи. — Может, на меня рассердились, что я там попросту брякнула вам? — Простите, дорогая, ведь я от сердца…
— Нет, не то, — успокоила ее Тамара. — Я знаю, что от сердца, и знаю, что вы меня любите… А раздумалась я над вашими словами.
— Что ж так? — вопросительно взглянула на нее Степанида. — Слова, кажись, не мудреные…
— Видите ли, может быть, вы и правы, — принялась объяснять ей девушка, — но идти мне за Атурина невозможно: я уже отказала ему, и он знает причину, почему — я не скрыла от него… Стало быть, и говорить об этом больше не станем… никогда, слышите, никогда, дорогая моя, я прошу вас! — говорила она тоном убедительной дружеской просьбы, пожимая ей руки. — Тяжело мне все это! Ужасно тяжело! А что до графа, — прибавила Тамара, — пусть будет, что Бог даст, но первая своего слова я не нарушу.
— Неисправимая вы идеалистка, как я погляжу! — с ласковым укором покачала на нее головой Степанида. А впрочем", Бог чистую душу видит и знает, куда ведет. Его святая воля!
И в заключение этой откровенной беседы, обе они от души расцеловались друг с дружкой.
Долго крепившийся нервный организм Тамары наконец не выдержал, — она заболела.
Сколько раз, бывало, во время войны, особенно среди зимних лишений, почувствует она вдруг недомогание и думает себе — вот-вот расхвораюсь; но тотчас же добрый прием хины, потогонное или иные подручные средства, а главное — нравственное возбуждение и подъем духа, при сознании, что нечего нежничать и баловать себя, что хворать не время и некогда, — помогали ей переламывать болезнь в самом начале; затем, день-другой полного спокойствия, отдыха, и она опять чувствует себя бодро и весело, и снова спешит уже к обычным своим обязанностям. Но здесь, теперь, при изменившихся обстоятельствах, это, по большей части, угнетенное состояние ее духа, монотонная жизнь, сильная дневная жара и влажные ночи, пропитанные болотными испарениями, самый воздух, не чувствительно насыщенный миазмами разных болезней, — все это одолело наконец и ее здоровую, выносливую натуру. Она схватила себе довольно серьезную болотную лихорадку.
