но не прерывает зрительного контакта. — Да, я лгала. Я признаю это. Я работаю на правительство, и это значит, что иногда мне приходится лгать, даже вам. Но я никогда, никогда не сделала бы вам ничего плохого. Я знаю, что тебе страшно. Я все понимаю, дорогой. Но то, как ты мужественно с этим борешься, и чего ты достиг перед лицом своих страхов… я ужасно горжусь тобой.
Ну, это, по крайней мере, правда. Она мной гордится. В памяти всплывает слово, которым она меня описала, и я произношу вслух.
— Я экстраординарный.
— Вот именно, — убежденно говорит она. — Так и есть.
И только тогда я действительно понимаю, что в ее глазах это оправдывает ее поступок. Мама не представляла себе ничего хуже посредственности.
Я помню, как стоял в ее кабинете два с половиной года назад, напившись в первый и единственный раз в своей жизни, и мама показывала мне заметки о необычных способностях экзотических животных — ядовитом осьминоге, доисторической мухе с крыльями, а я развлекал ее арифметикой.
Они — реакция на угрозу окружающей среды, Питер. И это тоже.
Каждым атомом своего существа она верит, что сделала мне подарок.
— Я не хочу быть экстраординарным. Я просто хочу перестать постоянно бояться.
Она пожимает плечами.
— Этого никто не волен выбирать, Пит.
Я не могу глотать, не могу дышать. Я так зол.
— Это больно, ты понимаешь? — завываю я. — Понимаешь, что то, каким ты меня сделала, мучит меня каждый день?
Она выглядит удивленной.
— Я не понимаю, о чем ты. Я бы никогда не причинила тебе вреда. Я люблю тебя, ты мой сын.
— Ты любишь меня, — глухо повторяю я. — Я твоя работа.
Уголок ее губ дергается, словно треснула маска, но я не могу истолковать это выражение. Не могу читать ее мысли. И, наверное, никогда не мог.
— Питер, — говорит она. — Прошу. Давай успокоимся. Поговори со мной. Если ты говоришь то, что я думаю… то это невозможно.
— Не надо. — Мой голос твердый и ровный, и она замолкает, не сводя глаз с пистолета. — Я был в твоем кабинете. Я нашел твои записные книжки — те, что спрятаны. Я все знаю.
— Мои… записные книжки? — Теперь она выглядит озадаченной, испуганной, пораженной, обиженной. — Питер, это сложные идеи, записанные стенографически. Я не знаю, что ты там прочел и как сумел во всем разобраться, но…
— Ингрид тоже их читала. Она все подтвердила. — Я молю ее прекратить, просто не лгать больше. Я держу пистолет, и я умоляю. — Вот так. Ингрид… Ана призналась. Так что перестань притворяться. Я знаю.
Ее лицо наконец застывает с выражением, которого я никогда раньше не видел. Лучше сразу присвоим ему порядковый номер — Взгляд № 277: «Жалость. Безнадежная, тягостная жалость». И прежде чем она открывает рот, я уже знаю, что она собирается сказать.
— Питер. — Голос у нее невыносимо ласковый. — Ингрид не существует.
Мы втроем сидели на корточках в роще за школой, деревья вокруг горели осенним огнем. Мы слышали крики, хруст подлеска и топот бегущих ног, приближавшихся с каждой секундой. Я потел, дрожал, чудом функционировал, уже даже не в состоянии паники — далеко за ее пределами.
Бел сняла пистолет с предохранителя, как будто собираясь отдать его мне, но потом, слава богу, передумала. И вместо этого почти лениво протянула пистолет мимо меня и — о черт о черт о черт — нацелила его в лоб Ингрид.
«Она знает про Ингрид», — подумал я.
Но так ли это было? Я вспоминаю сейчас этот момент. Агенты 57 рыскали по лесу, двигались в нашу сторону, приближались прямо со стороны Ингрид.
Я снова и снова прокручиваю в голове это воспоминание, как доказательство теоремы, в поисках одного-единственного, такого, казалось бы, естественного, но неоправданного скачка в логике.
Бел наставила пистолет на Ингрид? Или она целилась сквозь нее?
Она вообще ее видела? Когда-нибудь?
Хоть кто-нибудь?
Да! Есть же…
…Рэйчел Ригби. Она курила и шагала по рыхлым тропинкам Эдинбургского поля, пока Ингрид объясняла ей все тонкости беглой жизни…
Облегчение распускается в моей груди, но оно недолговечно, потому что мои тревожные, скептические размышления копошатся в воспоминаниях, как жуки-могильщики, и теперь, задумавшись об этом, я не могу вспомнить ни одного момента, когда Рэйчел разговаривала бы непосредственно с Ингрид или хотя бы смотрела в ее сторону. Она всегда обращалась только ко мне.
Я собираюсь убить твою мать. И думаю, тебе стоит это знать.
Теперь я пытаюсь вспомнить звук голоса Ингрид, и он подозрительно похож на мой. Я не… я не вижу разницы между ними. Чем больше я сосредотачиваюсь, тем больше он напоминает мне мой собственный внутренний голос, который я слышу, когда читаю.
Воспоминания наваливаются густо и быстро. Я перетасовываю их и отбрасываю, как карты, в поисках любого человека, который мог бы подтвердить существование Ингрид, но они проносятся слишком быстро, как в тумане, и я не могу сосредоточиться.
И тогда, как партия солиста в хоре, один голос выделяется из общей массы…
— Так почему бы тебе не прочитать ее мысли? — спросил я. Я говорил о ЛеКлэр. Мы стояли под голой лампочкой в импровизированном чулане, который служил 57 тюремной камерой. — Ты ведь этим занимаешься?
— Я не умею читать чужие мысли, Питер, — она хмуро посмотрела на меня. — Только твои.
Наступает долгое молчание.
— Ты кормила ее курицей.
Это единственное, что я могу предъявить. Пистолет повис вдоль моего тела. Я выжат, и последние силы уходят на то, чтобы не упасть.
— И макаронами, — вздыхает мама. — И яблочным пирогом, и сосисками, и пюре, и жарким. Я всегда готовила лишнее, когда ты говорил, что она придет в гости. Еда остывала перед пустым стулом. — Вокруг ее голубых глаз появляется паутина морщинок, а в голосе слышен сочувственный надрыв. — Возможно, мне следовало поговорить с тобой об этом обстоятельнее. Сделать так, чтобы ты все понял. Но с ней ты казался намного счастливее. Ты был так одинок. И я подумала: ну какой от этого вред?
И она даже смеется, глядя на пистолет, но смех быстро иссыхает.
— Кроме того, любой друг, даже воображаемый, мог сослужить тебе хорошую службу и сделать менее зависимым от твоей сестры.
Я слабо качаю головой.
— Ничего не понимаю. — Все я понимаю. — Если Ингрид — иллюзия, мой защитный механизм от одиночества, если я ее придумал,
