не говорила мне, что вы – мой отец.
Себастьян роняет поджаренный ломтик, который только что снял с решетки.
– Что?
– Она сочинила легенду, будто мой отец – какой-то француз по имени Фредерик. О том, что это неправда, я узнала только месяц назад, когда нашла свое свидетельство о рождении.
– Месяц назад? – Слова даются ему с трудом.
Жозефина кивает.
– Да, фигура отца проделала путь от французского героя к… немцу. Мама думала, что для меня будет лучше, если я не буду знать. Если никто не будет знать.
Элиз отрицала его существование. Как она могла так запросто вычеркнуть его? Что она сделала с памятью о нем? Удалось ли ей стереть все воспоминания? У него в голове не укладывается, как такое возможно. Сам он дорожил каждым их мгновением, снова и снова мысленно переживая их, даже после того, как встретил Мэгги. Он бы никогда не позволил себе вот так отпустить Элиз. Глубокое чувство обиды и предательства прожигает его насквозь.
Ковентри, 24 июня 1963 года
Себастьян
Мэгги оставила прикроватную лампу включенной и передвинула колыбельку Люка в изножье кровати. Себастьян смотрит на спящего сына и кладет руку на крошечную грудку, ощущая его ровное сердцебиение.
Он подходит к своей половине кровати, снимает одежду, складывая ее на спинку стула, и надевает пижаму, прежде чем скользнуть в постель и выключить лампу.
Мэгги поворачивается к нему.
– Тебя долго не было, – шепчет она.
– Я жарил гренки. Жозефина была голодна.
– Ты расскажешь мне о ней?
Он так устал, что хотел бы избежать объяснений перед сном. Но дело настолько щекотливое, что вряд ли может подождать до утра.
– Мэгги, – начинает он. – Элиз не умерла. – Мэгги знает об Элиз или, скорее, знает то, что счел возможным рассказать ей Себастьян. Только голые факты. Даже при всем желании он не смог бы сказать ей, что чувствует к Элиз. – Ее отец солгал мне. Элиз не расстреляли.
– Она жива?
– Да. – Он глубоко вздыхает, собираясь с духом, прежде чем произнести следующие слова. – Она родила дочь, Жозефину. Мою дочь.
– Я знаю, – шепчет Мэгги в темноте. – Я поняла это, как только увидела ее.
– Элиз никогда не рассказывала ей обо мне. Она выдавала за отца Жозефины совсем другого человека. – Эти слова разрывают ему сердце. Как она могла вот так запросто вычеркнуть его из их жизни? – Жозефина узнала правду только месяц назад.
Мэгги переворачивается на спину, тянется к его руке под одеялом. Но Себастьян не двигается. Он лежит с открытыми глазами в темноте, думая о том, как много в Жозефине от Элиз – как она в задумчивости подпирает подбородок руками, какой глубокий и проницательный у нее взгляд. Как она улыбается, не разжимая губ, и на ее щеках играют крошечные ямочки. Выражение лица выдает ее точно так же, как это было с Элиз. Себастьян научился читать чувства Элиз по лицу. Она могла говорить одно, а думать другое; пыталась скрыть свои страхи и неуверенность под маской дерзости, когда на самом деле дрожала внутри. Вот и Жозефина такая же: решилась на поездку в Англию, но, должно быть, страшно боялась, стоя на пороге его дома, не зная, чего ожидать. По мере того как его мысли обращаются к Элиз, боль обиды разрастается. Неужели она возненавидела его? Он задумывается о том, что Элиз могла рассказать Жозефине. Рассказала ли о том, как пнула в парке табличку «Евреям вход запрещен»? Как он спас ее из штаб-квартиры гестапо? Или о пикнике в гостиничном номере, когда они мечтали о долгой совместной жизни? Ему интересно, довольна Жозефина тем, что открыла для себя, или он не оправдал ее надежд и ожиданий.
– Ты думаешь о ней? – Вопрос Мэгги возвращает его в настоящее.
– Да, – признается он. – Я думал о них обеих.
– Она похожа на свою мать?
– Да, похожа.
– У нее твои глаза. Как и у Филипа. – Она колеблется. – Элиз когда-нибудь выходила замуж?
– Не знаю. Я не спрашивал. – Но его сердце знает ответ. Она не была замужем. И он знает вопрос, который Мэгги хочет задать, но не осмеливается.
– Это ничего не изменит для нас. – Себастьян пытается успокоить ее мятущийся разум. – Все в прошлом. Ту потерю я уже давно оплакал. – Он сжимает руку Мэгги под одеялом, но не поворачивается к ней лицом. Его взгляд по-прежнему устремлен в потолок.
Ковентри, 25 июня 1963 года
Жозефина
Жозефина просыпается с полным ощущением, что она дома, в Трегастеле, но уже в следующее мгновение реальность возвращается. Жозефина в Англии, и ее отец здесь, в этом доме. При одной этой мысли ее охватывает волнующий трепет, но в то же время она чувствует укол тоски по родному дому, по знакомому маленькому коттеджу, по маме и Суазик. Она слышит звуки, доносящиеся снизу: болтовню ребенка, звон переставляемой посуды, голос отца.
Когда прошлым вечером он открыл дверь – в темном костюме и темно-синем галстуке, она невольно отметила его опрятный и элегантный внешний вид. Он не производил впечатления человека, способного злиться, кричать и ругаться. А потом он, все так же в костюме, готовил ей гренки на кухне. Но она почувствовала холодность со стороны его жены Мэгги. Жозефина надеется, что ее не оставят наедине с ней и детьми на весь день. Поскольку она владеет только школьным английским, возможности их общения ограничены, и многие слова, которые она слышит, определенно не звучали на уроках в школе. Она встает и идет в ванную, где умывается, а потом надевает вчерашнее платье и спускается по узкой лестнице, ступая осторожно, чтобы никого не потревожить.
– Bonjour, Жозефина, – приветствует ее отец, как только она заходит на кухню. – Гренки?
Теперь она знает это слово и улыбается.
– Oui, s’il te plaît [128]. – Она машинально произносит фамильярное «tu» вместо формального «vous». Его улыбка говорит ей, что он заметил.
– Присаживайся, – продолжает он по-французски. – Ты можешь сесть рядом с Филипом.
Дома по утрам она приветствовала Суазик и мать поцелуями в щеки. Но инстинктивно она знает, что здесь это не принято, и потому просто здоровается с Филипом и садится на табурет рядом с ним у кухонной стойки. Малыш восседает на высоком детском стуле и машет ей мягким гренком как бы в знак приветствия. Его щеки покрыты липким джемом и хлебными крошками.
– Чаю? – спрашивает отец.
Обычно она начинает утро с кружки Ricoré – смеси цикория и кофе, – но догадывается, что здесь этого напитка не
