с физическими недостатками и психически больных, после чего был прикомандирован к Треблинке. После того как центр умерщвления закрылся, он соответственно разнарядке последовал в Триест. Пойманный американцами, бежал из лагеря для пленных.
Визенталь советовал Лазарю быть как можно осмотрительнее. Смерть Перона ввергла Аргентину в резкую эскалацию насилия. Политическая нестабильность была выгодна военным кругам, чья близость к бывшим нацистам ни для кого не была секретом. Ссылаясь на право убежища, страна приютила военных преступников и отказывалась их выдавать. Приходилось терпеть, собирать неопровержимые доказательства.
Через несколько недель Лазарь отправил ему фотографии Кабрала, сделанные с телеэкрана. Визенталь сравнил их с фотоснимками на аусвайсе эсэсовца Лотаря Кунца. На одном из них сходство просто бросалось в глаза. На следующий его телефонный звонок Лазарь не ответил.
В начале мая охотник за нацистами наткнулся на статью в ежедневной аргентинской газете «Ла Капитал». Гильермо Кабрала нашли убитым в гостиной его виллы, рядом с безжизненным телом корабельного плотника по имени Матиас Барта. Последнему одна пуля, выпущенная из пистолета Люгера, насквозь прошила плечо, другая слегка оцарапала щеку. Оружие нашли в нескольких метрах. Осмотр выявил следы жестокой борьбы с применением холодного оружия. У Кабрала было перерезано горло, Барта истек кровью, получив несколько ударов ножом в брюшную полость. Вилла располагалась в тихом квартале поодаль от другого жилья. Немногочисленные соседи клялись, что ничего не слышали.
Жизнь Лазаря заканчивается загадкой. Ирен никогда не узнает, сам ли он пожелал стать вершителем правосудия, или бывший эсэсовец догадался, что его выслеживают. А мог ведь и опознать заключенного в нынешнем свободном гражданине.
Она отправила почтовые открытки Эльвире – вместе с фотокопиями письма мадам Шварц и вырезкой из газеты. И написала ей: ваш отец обладал волей к жизни и недюжинной храбростью.
– А твой украденный ребенок? – спрашивает Хеннинг.
– Его сын по-прежнему отказывается сделать анализ ДНК. Опять поеду в Берлин. Завтра повезу его в Равенсбрюк.
По пути до Бранденбурга Ирен высчитывает свои шансы заставить его изменить решение. Весьма умеренные, они все-таки есть. В конце концов, он ведь сам позвонил ей и попросил свозить его в лагерь. Она надеется, что впечатление от этого места поколеблет его нерешительность.
Они пьют кофе, наблюдая, как мимо проплывают утопающие в зелени пейзажи, глядя на берлинцев в шортах, радующихся выходному – Дню Вознесения Господня [60], – отправившихся на отдых, закинув за спину рюкзаки и оседлав велосипеды. Руди Винтер в черном поло, полотняных штанах и в словоохотливом настроении. Монтаж его документального фильма закончен. Всего несколько дней назад продюсер устроил просмотр для прессы в Зале искусств в Кройцберге. Потом к нему подошла одна военная корреспондентка, чьей работой он был восхищен. Она освещала конфликты в Косово, Ливане и Ираке для журнала «Шпигель». «Она очень хочет в сотрудничестве со мной делать амбициозный проект о судьбах мигрантов», – объясняет он с жаром. Поднять архивные данные о выселении, поговорить с соискателями убежища. Немного напоминает то, что делает Фонд Спилберга для выживших в Холокосте. Вот было бы круто, говорит он. Способ вписать их в нашу историю.
Когда он так рассказывает об этой женщине, Ирен вдруг чувствует укол ревности, что ее весьма озадачивает.
Какая-то пара выходит из поезда на станции Ораниенбург, волоча за собой угрюмого подростка в наушниках.
– Держу пари, они едут в лагерь Заксенхаузен, – предполагает Руди, провожая их взглядом. – Отец возил меня туда еще маленьким. Я тогда очень даже впечатлился.
Ирен возила туда Ханно, когда тот еще учился в колледже.
– Сколько ему лет? – интересуется он. – Полагаю, что с матерью, которая корпит над всеми этими делами, ему пришлось, бедняге, сполна испить чашу и прокатиться по всем лагерям.
Что ж, может, и так – она не скупилась на мемориальные паломничества. Чувствовала, что обязана объяснить Ханно, в каких семейных условиях он вырос, ответить на его экзистенциальные сомнения о покорности и свободной воле. Ее сын был уверен, что каждый человек при определенных обстоятельствах может стать убийцей. Вот она и разыскивает примеры людей, способных сказать «нет», доказывает ему, что тут не бывает никакой фатальности.
– Не мне вас судить, – отвечает он с улыбкой. – Мой-то папаша был одержим мыслями о войне.
Он наклоняется поближе и признается: его отец сжег все мосты в общении с приемными родителями еще до его рождения. Он случайно нашел их членские билеты нацистской партии. Десять лет ничего не хотел о них слышать. Однажды маленький Руди заметил старую даму в пальто и меховой шапке – она махала ему рукой из-за школьной оградки. Улыбалась ему, а у самой глаза полны слез. Его бабушка приехала из Мюнхена – повидаться.
В конце концов Карл дозрел – он смягчился. Но их нечастые встречи походили на хмурые небеса, набухавшие готовой разразиться нежданной грозой. У Руди они оставили неприятную память. Казалось, ничто было не в силах утолить ярость его отца.
– Скорее всего, он же сам первый от этого и страдал, – говорит он шепотом. – Его могло успокоить только одно – съемки. Сосредоточение на построении кадра.
Слушая его, Ирен убеждается, что этот гнев, который невозможно исцелить, выдает вытесненную детскую травму. Пожалуй, лучше этого не говорить вслух.
Небольшой городок Фюрстенберг спрятался на берегу озера Шведтзее, которое рукав реки Хафель соединяет еще с двумя озерами. Еще до войны эта область Бранденбурга служила местечком дачного отдыха берлинцев, приезжавших сюда набираться новых сил среди свежести голубых вод и густых лесов. Гиммлеру нравились эти пейзажи из-за их красоты, легкой доступности на поезде или по водам, рассказывает она. И еще из-за близости той деревни, где жила его любовница.
Подойдя к лагерю поближе, она сразу узнает загородные домики эсэсовских охранниц по деревянным балконам и темным ставням. И замирает при виде двух юных блондинок – те весело болтают, облокотившись на балюстраду, подставив бледные телеса жгучему солнцу. Всего несколько секунд – прошлое вперемешку с настоящим – ей мерещится Ильзе и ее подруги.
Сейчас это молодежная гостиница с ресторанчиком.
Они с Руди проходят ряд вилл офицеров СС, растянувшийся вдоль лесистого холма, и выходят на площадь – здесь на высоком отроге громоздится импозантная бронзовая статуя.
– Ее называют «Tragende», «Несущая», – продолжает она рассказывать. – В сорок пятом советские войска освободили лагерь и изнасиловали женщин. В том числе неспособных двигаться узниц, которых сами же пришли спасать. Бараки они снесли и устроили там гарнизон. В конце пятидесятых установили эту статую с мемориалом. Какая ирония, вы не находите? Подвергнуть расправе столько женщин – и выбрать такой символ для Равенсбрюка.
Руди сосредоточенно рассматривает заключенную, которая несет на руках потерявшего сознание товарища. Ее печальный взор обращен к городу, приютившемуся на том берегу,
