Она бежала в направлении к санатории. Когда она пришла в себя, то остановилась и с минуту раздумывала, затем круто повернула и побежала лесом на сэтер.
Даниэль стоял на месте и смотрел на дело своих рук, может быть немного с любопытством, немного с удивлением. И он был человек, он забыл, как бегают на четвереньках и на части разрывают врага; вместо этого он выучился стрелять. Конечно, он не был крупной величиной, не был героем, он был человек, как все.
Начались обыск, следствие и допрос; в селе, как пузыри в кипящей воде, рождались всевозможные рассказы; испуганные люди вечером запирали двери — мало ли чего еще можно было ожидать! Выслано было также несколько человек, уполномоченных полицией, в поиски за Даниэлем; да, они искали в лесу вокруг пастбища и, в конце концов, углубились компанией в лес, заглядывая под каждый можжевеловый куст; но Даниэль был на горе, и они, может быть, знали это. «Пусть его!» — думали они, при чем проглядывало их глубокое сочувствие к несчастному, — «он сам когда-нибудь да спустится вниз, он не плохой парень, этот Даниэль Утбю, разве мы не знаем его?» — вероятно, думали они. Кроме того было, может быть, и небезопасно подойти к нему теперь слишком близко, бог его знает. С этим чудовищем нельзя было шутить, не собирался ли он разве как-то раз спалить Елену?
Фрекен д'Эсдар давала, по мере крайнего разумения своего, хорошие показания о событии, но у нее была не бог знает, какая память. Она потеряла голову и ничего не помнила о важных минутах самой катастрофы. Ленсманский писарь всячески старается допросить ее и занести ее показания в протокол, но нет, вносить-то нечего. Для начала он сказал, что важно выяснить, было ли это умышленное убийство, потому что в таком случае полагается смертная казнь — и это дало фрекен повод к долгому размышлению и сделало ее на много часов беспамятной. Вообще фрекен-то эта, шут ее знает, писарь ленсмана допрашивал ее уже раньше и ничего не мог от нее добиться.
— Как же собственно совершилось преступление?
Этого она не знала. Она потеряла сознание, а когда пришла в себя, то она ни на что не обратила особенного внимания, она только поднялась и побежала. Разве это удивительно?
— Что сказал Даниэль?
— Ни слова.
— Он не предупреждал?
— Да, он закричал.
— Значит, он сказал что-то?
— Он ни слова не сказал. Он только крикнул и предупредил.
— Угрожал ли когда-нибудь Даниэль господину Флемингу, обещая застрелить его?
Нет, фрекен этого не слыхала.
— Никогда не угрожал ему? Никогда?
— Нет. Он только просил его, чтобы он уехал.
— А в то утро… он взял ружье с собою, чтобы застрелить господина Флеминга?
— Разве он сделал это?
— Я вас спрашиваю об этом, — сказал писарь. Фрекен посмотрела ему в лицо и возразила:
— Я не могу отвечать больше, чем знаю.
— Но что вы думаете? Какое у вас получилось впечатление?
Фрекен стала усиленно припоминать:
— Он сказал, что пойдет на охоту.
Писарь ленсмана посмотрел протокол и указал:
— Ведь раньше вы показали, что он совсем не разговаривал с вами?
Фрекен:
— Он сказал это накануне вечером.
— Что он утром пойдет на охоту?
— Да.
— С винтовкой? И в это время года? Кого же он хотел застрелить из винтовки?
Фрекен молчит, она хватается за лоб, нельзя же все знать, поэтому она и не отвечает. Разве она не ошеломлена всем, что пережила в последнее время и разве в этом что-нибудь странное? Нерешительно смотрит она на Марту.
Когда приходит очередь Марты, она объясняет, что Даниэль хотел убить оленя. Для этого он употреблял винтовку. Дикого оленя в горах.
У фрекен снова является способность речи:
— Конечно, оленя, он сказал это.
— Теперь не время, — сказал писарь ленсмана.
Из ответа Марты выяснилось, что Даниэль не особенно-то считался с временами года.
Писарь ленсмана:
— Значит, он хотел охотиться в недозволенное время?
Марта медлит с мгновение, затем отвечает, сильно подчеркивая свои слова:
— Да, Даниэль стрелял все, что угодно, и стрелял круглый год.
— Это противно закону, — поучительно сказал писарь ленсмана.
Конечно, многое противно закону, стрелять по людям тоже не полагается. Когда Даниэль сидел высоко на горе, и народ карабкался к нему, кивал ему и старался подластиться к нему, тогда он крикнул им, что тот, кто подойдет ближе, будет лежать холодным трупом — это тоже не по закону. Тогда люди сползли вниз и оставили его там.
Но писарь ленсмана этим не удовлетворился: он вооружил ружьями своих служащих и послал их, чтобы снова попытались, но и это ни к чему не повело, они пытались также обойти и окружить этого безумного парня, но нет, они не могли подойти достаточно близко, его винтовка хватала дальше их ружей. О, они делали все возможное.
Тогда-то Даниэль царствовал на горе Торахус, никто близко не подходил к нему.
Но однажды утром он увидел, что к нему приближаются две какие-то точки, два маленьких мальчика: — они спускались с «Вышки», да, и несли белый платок на палке, — то были парламентеры, они хотели поговорить с изгнанником, с предводителем разбойников. Ни о чем подобном Даниэль не читал и ничего такого не знал, но тут не в кого и стрелять-то было, два маленьких мальчика, господи боже мой! И они подошли.
Даниэль оглянулся испытующе, потом положил винтовку, чтобы не испугать их. И они подошли совсем близко к нему. Да, они были бледны, испуганны и запыхались, но тот, который нес флаг, подошел первым, а у другого был какойто пакет, который он протянул к нему, вытянув во всю длину руку и сказал:
— Пожалуйста!
Даниэль удивленный:
— Что это?
— Немного кушанья, — отвечал он, — завтрак.
— Мы взяли его со стола, — объяснил другой.
— Откуда вы?
— Мы живем в санатории.
— В санатории? И пришли сюда?
— Мы все это обдумали вчера вечером. Здесь немного только пищи, несколько бутербродов.
Даниэль развернул пакет и стал есть, при этом он отвернулся и не смотрел на них. Раза два он шмыгнул носом, его растрогало это благодеяние, хотя он был кремень.
— Знает кто-нибудь о том, что вы пошли сюда?
— Нет, никто не знает.
— Вы и не должны этого рассказывать, — сказал он. Они побеседовали немного, он узнал, сколько им лет и что отца их зовут ректор Оливер; он тоже жил в санатории. Все время беседы Даниэль стоял, отвернувшись и слегка шмыгая носом. Когда он поел, он повернулся, пожал руки обоим мальчикам и сказал:
— Спасибо за еду!
— Тут ничего и не было, — сказали они, — слишком мало, завтра мы принесем больше.
Даниэль с внезапной суровостью:
— Нет, не надо больше! Нет, завтра меня здесь не будет, — мягко прибавил он. — Вы не должны приходить много раз.
— Нет, нет, — ответили они. Даниэль указал:
— Смотрите, когда вы уйдете отсюда, держитесь кустарников, идя домой, а не идите по голой горе, чтобы вас не видели. Не будьте дураками, держитесь всю дорогу кустарника.
— Хорошо!
— И большое вам спасибо! — сказал Даниэль и отвернулся.
Мальчики ушли. Они свое дело сделали и спрятали белый флаг. Они наверно были проникнуты сознанием важности своей миссии и горды тем, что пожали руку предводителя разбойников.
Даниэль продолжал царствовать на горе; шел уже третий день. Он не боялся спускаться пониже к пастбищу и к домам, и там тоже удерживал позицию, благодаря своему дальнобойному ружью.
Население было беспомощно, и в конце концов, несколько человек пришло в село, к Гельмеру, и сказало ему:
— Попробуй-ка ты, Гельмер, взять его добром.
Но Гельмер уклонился, у него духу не хватало, он не мог видеть Даниэля в такой беде! И Даниэль продолжал царствовать; обезумевший парень подымал ружье и грозил, что убьет каждого, кто приблизится к нему на расстояние выстрела; он был словно человек, защищающий дом и очаг свой.
Обе женщины на сэтере думали и размышляли и надеялись на бога, что Даниэль воспользуется случаем и спустится вниз, чтобы поесть немного; сами они не смели идти к нему, боясь полиции и людей. Иногда они слышали выстрел на горе; это значило, что он стрелял по кому-нибудь.
Писарь ленсмана потребовал от них, чтобы они выставили на порог дома пищу для него. Конечно, они это сделали.
— И одна из вас пусть пойдет и предупредит его, где он найдет еду, — сказал он.
Нет, этого они не решатся сделать, сказали Марта и фрекен, они не желали рисковать жизнью, сказали они.
Во всяком случае писарь ленсмана просидел целую ночь в риге, у окна, и не спускал глаз с порога; просидел еще ночь, а Даниэль не пришел. Тогда этот невинный опыт был отставлен и пища убрана.
Но в один дождливый вечер он пришел.
Случилось, что Марта и фрекен стояли в кухне и тихо разговаривали; вдруг открылась дверь и он проскользнул в нее. Фрекен, увидав его, слегка вскрикнула и отскочила в сторону. Он был мокрый и иззябший, печально было смотреть на него: по лицу у него были полосы от дождя и грязи, глаза ввалились и вообще у него был вид человека, измученного бессонницей. Он, не подымая глаз, закрыл рот посиневшей рукою и сконфуженно засмеялся; затем бросился к столу, схватил хлеб и с жадностью стал его есть. Ружье он поставил около себя.
