— Ты все еще вне себя и я не хочу больше говорить с тобою. Напомню тебе только об одной единственной вещи: ты не пойдешь в санаторию прежде, чем мы будем повенчаны, поняла? И не увидишься в лесу ни с кем раньше, чем мы будем повенчаны. Нет-с, не увидишься! Вот, о чем я хотел напомнить тебе.
Она, казалось, обдумывала то, что он сказал ей, или думала о чем-нибудь другом. Вдруг она мягко повернулась к нему и кокетливо заговорила:
— Прости меня за все, Даниэль! Я была не такою, какою должна была быть, ты сказал правду. Я прогоняла тебя, не хотела тебя знать. Но теперь, сама не знаю почему, я хотела бы все исправить так, как ты хочешь, если тебе это нравится, конечно. Ну, будь добреньким, Даниэль. Я еще больше для тебя сделаю, — хочешь?
О, она, конечно, думала успокоить этим его горячность, смягчить его, сделать постепенно податливее. Она попала в затруднительное положение, окончательно запуталась.
Он перевел дух и повернул голову к окну; в нем проснулась, может быть, его робость. В то же тоне, как раньше, и так же твердо он спросил ее:
— В последний раз: можем мы назначить ближайший вторник, или?..
Она оставила его, только сидела молча, чувствуя, что попала в западню.
— С сегодняшнего дня довольно того, чем мне надоедали в селе, — заявил он.
— Я — не бродяга, я родом из Утбю, и все знают меня. Что ты скажешь о вторнике?
Она, растерянная:
— Я пойду и скажу ему.
— Нет! — вскричал Даниэль: — Я ведь только что сказал тебе, чтобы ты не смела никуда ходить.
— Пойти и сказать, чтобы он уехал… я думала только… Даниэль:
— Я сказал ему это, незачем снова говорить, он знает. Я ему решительно сказал это!
Она замолчала, перестала отвечать. Он сказал, что платье ее вполне хорошее, а он достанет себе костюм у Гельмера; он ей напомнил, чтобы она отобрала у пастора, посланные ею бумага, все эти свидетельства, все эти выдумки. Она не отвечала.
Наступило утро следующего дня.
Конечно, ей необходимо нужно было поговорить с господином Флемингом, понятно, нужно. Надо же было предупредить его, заставить его быть осторожным, теперь была большая опасность, чем раньше. Даниэль прямо взбесился.
Она собралась уйти; где был Даниэль, она не знала, может быть, в селе, Марта возилась со скотиною, в кухне никого не было.
Конечно, ей нужно идти. Она уже обдумала это, много раз обдумала, и не могла небрежно отнестись к этому теперь, когда являлась настоятельная надобность в предупреждении. Что было, впрочем, скверного в этом? Она хочет предупредить несчастье, нападение обезумевшего человека, почем она знала! Образованный человек был бы ей благодарен, за то, что она не допустила, чтобы совершилось преступление, человек, вроде господина Флеминга видел бы в этом заслугу; но чего она могла ждать от Даниэля? О, он был такой дикий, такой сумасшедший, если бы он пришел, он, пожалуй, задушил бы ее. Как поступил в этом увлекательном французском романе супруг, когда, придя домой, застал в спальне любовника своей жены? Прежде всего, он поклонился любовнику, затем посветил ему лампой вниз по лестнице: «Смотрите в оба! — предупредил он его. — Там сломанная ступенька, не расквасьте себе нос!» Вот каково выступление светского человека, грация, тонкое воспитание. Если бы Даниэль хоть немного этому научился!
Она поборола свой вчерашний упадок сил и могла думать о том, что сегодня хорошая погода, тропинки сохнут, в лесу поют птицы и благоухает листва. Она быстро и легко шла, но долго ей нельзя быть в отсутствии из-за Юлиуса.
Недалеко от сеновала встретила она господина Флеминга, — он точно угадал, что она придет. Он попытался было уговорить ее, чтобы она повернула обратно, но она не захотела этого, не смела: «Нет, может быть, он ищет вас, а он задумал что-то злое». Вместо того, чтобы господин Флеминг находился вблизи владений Даниэля, она самоотверженно решила рискнуть собою и держаться от них подальше. Они подошли ближе к санатории и там уселись в вереске.
Она рассказала все, что знала: Даниэль был у пастора. Вчера он вернулся из села решительный и взбешенный; опять стали о нем сплетничать, и он не желал больше переносить этого! Вдруг она спросила господина Флеминга:
— Можете вы понять, почему он придает такое большое значение тому, что про него говорят в селе?
Конечно, господин Флеминг мог это понять: так уж водится в селах, они все друг друга знают.
— А также потому, что он сын усадьбовладельца?
— Ну, да, это они высоко ставят, гордятся этим, мне это знакомо еще из дому. Сын усадьбовладельца должен больше прислушиваться к народному суждению, чем другие.
— Совершенно, как дворяне, — улыбаясь, сказала она. Господин Флеминг кивнул головою:
— Если сын усадьбовладельца собьется с пути, то это может, к несчастью, уложить в гроб его честных родителей.
— Почему вы сказали: к несчастью? Ну, — сказала она, перебивая саму себя, — что нам делать? Он хочет повенчаться во вторник.
— Этого не может быть после моего протеста.
— Нет, но теперь от Даниэля можно ожидать кое-чего порешительнее слов. Теперь я боюсь его.
Господин Флеминг высказал, что им надо бежать и, может быть, оставить ребенка на время.
— Нет, — сказала она, качая головою.
Только на короткое время, только пока они устроятся и изберут какойнибудь жизненный путь.
— Нет, нет, это не пойдет. Вы верно не видели его, как следует, не видели Юлиса. Правда?
— Великолепный ребенок!
— Что это? — вдруг спросила она. — Мне точно что-то послышалось.
Оба оглянулись — ничего. Немного погодя, она сказала:
— Я думаю вот что: не могу ли я, выйдя с ребенком на руках, пробраться в санаторию?
— В санаторию?..
— И остаться там. Чтобы мы там жили, значит, все трое.
Господин Флеминг подумал: «Директор Руппрехт золотой человек, он пожалуй, позволит. Конечно, позволит!»
— Там мы были бы спокойны, — сказала она. — Там уже никто не настигнет нас.
Мы могли бы прожить некоторое время.
— Но для вас это было бы ужасно: прислуга, пансионеры… Я думаю, ужасно тяжело для вас с ребенком…
— Да, я думала об этом. Пришлось бы потерпеть. Господин Флеминг, оживившись:
— Поговорю с директором!
Они это обсуждали дальше: в невозможном положении это было единственно возможное, но он жалел ее за тот крест, который ей придется нести.
— Пора мне идти, — сказала она вставая. — Я пришла сюда без разрешения.
Он тоже встал:
— Я пойду с вами.
Тут фрекен побледнела и остановилась, как вкопанная: там, в верхнем конце тропинки, на маленьком холмике, сидел, наполовину скрытый кустарником, Даниэль. И господин Флеминг увидел его, и лицо его вытянулось.
Вдруг фрекен вскричала:
— Даниэль, я приходила сюда только для того, чтобы сказать ему, теперь бегу домой!
Никакого ответа. Даниэль сидит в углу и глазеет, он сжался весь, как хищный зверь перед прыжком. Фрекен снова сделала ошибку:
— А, ты здесь, Даниэль! — вскричала она, плача от ужаса. — Я сказала, что он должен уехать, а он не хочет, вы оба сошли с ума по мне, он не хочет ехать, слышишь! А теперь я хочу… хочу… когда ты этого не будешь видеть… хочу взять Юлиуса… Юлиуса…
Она словно стала заикаться.
— Позвольте мне проводить вас домой? — сказал господин Флеминг.
— Нет, нет! — вскричала она, — берегитесь сами! Даниэль не спускает с них глаз; незаметно и скользя, меняет он положение, опирается правым коленом о землю, затем шарит рукою по земле и в следующее мгновение он держит ружье у щеки.
Фрекен с криком бросается в вереск.
— Так, так, дорогая… не пугайтесь! — утешает господин Флеминг.
— Ложитесь наземь! — слышал он, как фрекен сказала. Но он не забыл своей осанки и не испугался, не заторопился, не прыгнул в сторону. О, и Даниэль этого не сделал, может быть, не сделал бы и того, что сделал, но его наверно раздразнило спокойствие молодого человека: вот его поймали на свидании, поставили в самое фальшивое положение, а он после этого сохраняет свой важный вид.
Когда прогремел выстрел, прошло несколько секунд прежде, чем господин Флеминг повалился. Он слегка пошевелил пальцами, подергал немного коленом и затих.
Первое, что заметила фрекен, было, что Даниэль, расставляя широко ноги, пошел с холма к ней; она больше слышала, чем видела его, потому что вереск шуршал под его сапогами. Ужас охватил ее, она оперлась о локоть и спросила:
— Чего ты хочешь?
Она видит, как глаза его по очереди смотрят то на нее, то на труп, лицо его неузнаваемо; она видит, что он шевелит губами и, может быть, что-нибудь говорит.
— Что ты хочешь сделать со мною, слышишь? — плача спрашивает она.
Так как он не отвечает, она вскакивает и пускается бежать. Последнее, что она видела, было, что он стоял около убитого и смотрел, шевелится ли он.
