На это Даниэль усмехнулся:
— Ну, нет, я не так глуп! Кучу денег, конечно: но сколько именно? Немного. Знаешь, сколько получил отец Гельмера за свой сэтер под санаторию? Несколько сот крон. Я, может быть, получил бы несколько больше, но мне ведь нужно было не несколько сот крон, а в несколько раз больше. А как бы я получил в несколько раз больше, если продал бы сэтер? Нет, спасибо, мне не надуешь! Здесь я с каждым часом пробиваю себе дорогу, я продаю скот и шкуры, и шерсть, скоро и масло буду продавать, подожди только! А пастбище здесь не останется заброшенным, оно с каждым годом будет расти в цене.
— Я в этом ничего не понимаю и не интересуюсь этим, — сказала она. Но так как фрекен была неглупа, то она подумала: — «А не рассчитывает ли он при этом на мои денежки?»
— Да, мы переедем в село, — утешал он ее. — Славная усадьба, лес, ее зовут Утбю, чернозем и глина, есть и мельница.
Фрекен в раздражении:
— Да, это меня нисколько не касается, слышишь!
— Касается, касается, ты должна подумать об этом, Юлия. Подумай об этом немного. Это большая усадьба, я приведу ее еще в лучший вид, тебе там хорошо будет, а для Юлиуса усадьба эта станет родиной.
— Для Юлиуса, — задумчиво сказала она, — нет, он не оттуда родом.
— Подумай об этом, — просил он, лаская ее руку, — развеселись скажи: да!
При его ласке она, обеспокоенная, отодвинулась, боясь, как бы это опять не кончилось насилием.
— Уходи! — сказала она.
Он встал и направился к двери:
— Значит, во вторник, на будущей неделе? Хорошо? Не говори нет!
Она осталась и размышляла. Нет, ее проект постройки не произвел на него никакого впечатления, ее маленькая умная головка снова ошиблась. О, самым главным препятствием для уничтожения помолвки служила для него мысль о том, что скажет село! Она его знала: немного он выпивал, немного бахвалился, намекал на деньжонки в запасе, немного болтал и про то, что Елена будет здорово раскаиваться, наконец, оглашение, сделанное пастором, — нет, для него были отрезаны все пути к отступлению. Что это он рассказывал такое? Он хочет вернуть себе отцовскую усадьбу? Наверно, он не лгал; вот, какая мысль лежала в основе его усердной работы на пастбище, он непременно хотел пробить себе дорогу! Тут она встретилась ему по пути, он знал, что у нее спрятано было много денег, на эти деньги, может быть, разом можно было выкупить отцовскую усадьбу.
— Нет, он не уступит!
* * *
У Даниэля сердце чуть не лопнуло от горя и раздражения: она держала его на расстоянии, он не смел к ней прикоснуться. Почему, в самом деле, должен он так следить за собою, ходить на цыпочках, стучать к ней в дверь прежде, чем войти? Почему в праздник он должен менять платье? Он опустился и стал очень неряшлив. Оба они были одинаково невежественны и неразвиты. Но что касалось дикости и неумытости, то в этом она стояла ниже его. Он мог бы ради нее продолжать ухаживать за собою, наряжаться и курить сигары, но это все равно было ни к чему, его попытки к сближению встречались злыми глазами и окриком:
— Проваливай!
И на пастбище в последнее время Даниэль работал уже не так усердно. Случалось, он в будни бросал работу, предоставляя картофелю и турнепсу самим о себе заботиться, и уходил в село.
Конечно, он потребовал на собственный страх оглашения: мог точно также потребовать и венчания.
В канцелярии пастора он узнал нечто другое: его встретили известием, что против венчания заявлен протест, что какой-то господин по фамилии Флеминг, заявляет права на невесту.
У Даниэля вытянулось лицо:
— Ну, в таком случае… в таком случае…
— Да, в таком случае пастор не может…
— Да, но ведь это обман и выдумка с их стороны!
— Может быть, — сказал пастор, — но это совсем не хорошо, отношения стали неясны.
— Нет, все было ясно, недоставало только венчания. Дорогой господин пастор ведь все было уже решено, как вдруг приехал этот чужой и стал ее отговаривать; тут они оба помешались и желают все переделать.
— Да, сказал покачивая головою, пастор.
— Да, — сказал и Даниэль. — И кроме того, человек этот больной, он стоит на краю могилы, харкает кровью, и он был уже в руках полиции, и все такое. Говорят, он стащил какие-то деньги.
— Нет, то была какая-то ошибка, он показал мне бумаги, это дело улажено.
— Что же, — сказал Даниэль. — Конечно, — сказал он и помолчал немного. — Но ведь для нас было сделано оглашение.
— Да, — снова сказал пастор и покачал головою.
— И потом у нас ребенок.
— Да, ребенок… здесь тоже, кажется, не все в порядке.
— Тоже не в порядке?
— Флеминг претендует, что он отец ребенка.
— Что? — вскричал Даниэль и так и остался с разинутым ртом.
Священника поразило чистосердечие и непритворное, встреченное им здесь, изумление. Во всем этом было что-то неприятное и даже грязноватое, но его симпатии были на стороне Даниэля.
— Я, конечно, не знаю, как связать все это вместе, но у меня в книге вы показаны отцом ребенка. — Он раскрыл книгу и стал водить пальцем по рубрикам.
Даниэль пришел в себя:
— Да, у вас должно быть записано, что я отец ребенка. Ведь он был в отъезде, его и в стране-то у нас не было. Никогда не слыхал я подобных глупостей!
— Но он утверждает, что зачатие произошло до его отъезда из санатории. Это совпадает со сроком рождения ребенка.
— Со сроком! Конечно, может быть; но ребенок-то родился преждевременно.
— Гм! А вы уверены, что не ошибаетесь? — кротко спросил пастор, — Он принес мне свидетельство санаторского врача о том, что ребенок был доношенный.
— Это невозможно! Он сам написал это свидетельство! Ее ужалила гадюка, и она преждевременно родила.
— Да, в свидетельстве сказано днем раньше, или может быть, несколькими днями. Но ребенок был доношенный.
Несколько минут сидел Даниэль в величайшем замешательстве, потом вдруг вскричал:
— Но мать-то должна знать!
— Конечно, должна.
— Да. И она все время говорит, что я отец ребенка. Я никогда ничего другого не слыхал. То же самое сказала она в пристройке… и это слышали оба крестные.
Пастор покачал головою.
— Теперь-то она во всяком случае утверждает, что Флеминг — отец. Он и от нее принес свидетельство.
Молчание.
— Да они оба с ума сошли! — сказал уныло Даниэль. Пастор очень желал помочь ему, но не мог.
— Для вас неблагоприятно, что ребенка записали в отсутствие матери, она всегда может отрицать то, что вы утверждаете.
— Да, но она этого не сделает, — ответил Даниэль, — это невозможно, мне надо только поговорить с нею.
— Ну, да, будем надеяться, может быть, все еще уладится. Я отлично понимаю, как все это печально для вас. Помните, что у меня в книге записаны отцом ребенка вы, а не кто другой.
Даниэль направился к двери:
— Значит, вы не можете нас повенчать?
— Гм… Нет, так прямо нельзя; мы должны раньше все выяснить. Попробуйте поговорить с нею и с ним, если можно; может быть, все и уладится. Будем надеяться.
— Но вы и другого не повенчаете?
— Нет. И я скажу ему это. Он, впрочем, и не требовал. Даниэль пошел на базар и закупил кое-что; он был очень задумчив, купил по хозяйству то, что помнил, и забыл другие, может быть, более нужные вещи, он словно спал на ходу и отвечал совсем невпопад. На обратном пути домой он основательно все обдумал, раз, другой останавливался и глазел в землю, затем повернулся и снова пришел на базар.
Нет, яростью и угрозами он ничего не добился, другое дело, если бы он мог сделать что-нибудь для нее… Он подошел к прилавку и попросил, чтобы ему показали шелковую ленту:
— Сколько стоит? — Он попросил показать ему пошире.
— А эта сколько? Ну, давайте один метр.
Она, может быть, и не примет ее, может быть, бросит ее в угол. А не схитрить ли ему, не сказать ли, это для малютки Юлиуса?
Фрекен дома не было, но Марта полагала, что она скоро придет.
Даниэль прошел в пристройку. Ребенок, к сожалению, спал, а то он мог бы надеть ему ленту на шейку, принарядить его. Не его ребенок? Вздор! Об этом мы еще поспорим! — Юлиус! — позвал он. Нет, он спал. Даниэль вынул ленту из бумаги и развернул ее во всю длину; она была голубого цвета и очень красивая, он принялся привязывать ее над зеркалом и никак не мог уладить банта и длинных концов. Сказать себе он мог, какой он желал бы сделать бант из шелковой ленты, и это было глупо с его стороны. А когда, он, наконец, смял ее, тогда только вынужден был позвать Марту, чтобы она помогла ему. И вот повис, наконец, этот голубой сувенир.
— Она сказала, что ей хочется иметь это вот? — спросила Марта.
И Даниэль ответил:
— Да, я думаю, что понял ее желание.
— Она, вероятно, скоро придет уже, — сказала Марта, выходя из комнаты.
Но фрекен не приходила. Даниэль выходил и входил, напевал, чтобы Марта чего не подумала, сходил в дровяной сарай и к ручью, и, наконец, в отчаянии вторично перекопал свои картофельные грядки. Все это он сделал в короткое время, размяк душой и телом, он, кажется поднял бы на руки всю свою семью. Потом пошел в лес и свернул на маленькую тропинку, которая вела в санаторию.
