Птичий город за облаками - Энтони Дорр

Когда всадники проезжают, Анна спускается к ручью и взбирается на следующий от моря холм. Здесь, на вершине, купа орешника жмется к колодцу, словно от испуга. В обе стороны уходит узкая дорога. Анна залезает под низкие ветки и лежит на листве, покуда по полям растекается утренняя тишина.

В этой тишине она почти слышит колокола Святой Феофании, уличный грохот, совок и метелку, иголку и нить. Шаги вдовы Феодоры, когда та поднимается по лестнице в мастерскую, открывает ставни, отпирает ларец с нитками. Благий Боже, избавь нас от лени, ибо прегрешениям нашим несть числа.

Анна кладет книгу и аксамитовое оплечье сушиться на утреннем солнце и под треск цикад в ветвях над головой доедает соленую рыбу. Листы кодекса пропитались водой, но, главное, чернила не расплылись. Все светлое время дня Анна сидит, прижимая колени к груди, засыпает, просыпается, снова засыпает.

Жажда плещется в ней, как тенистое озерцо в роще. За весь день к колодцу никто не пришел, и пить из него Анна не решается — боится, что его отравили к приходу захватчиков. В сумерках она складывает все обратно в мешок, выбирается из-под орешника и идет через прибрежные кусты, так чтобы море оставалось слева. Перелезает через одну межевую стену, через другую. Убывающий месяц идет вместе с ней. Лучше бы ночь была совсем темной.

Через каждые шагов сто путь ей преграждает вода: заливчики, которые надо обходить, ручей, из которого она пьет, прежде чем через него перейти. Дважды она огибает деревни, по виду брошенные: ни дымка на крыше, ни движения. Может быть, кто-нибудь и прячется по подвалам, однако никто ее не окликает.

Позади у нее рабство, ужас и что похуже. А впереди? Сарацины, горные хребты, переправы, где надо платить лодочнику. Месяц заходит, над головой зажигается широкая звездная полоса, которую Хриса называет Птичьим путем. Шаг, шаг, шаг. Есть грань, за которой неутихающий страх рвет реальность и тело движется независимо от рассудка. Все равно как взбираться на монастырскую стену: уцепиться рукой, оттолкнуться ногой, продвинуться вверх.

Перед рассветом Анна продирается через лес тощих деревьев на краю большого залива и внезапно видит мерцающий между стволами огонь. Она уже готова обойти его стороной, но тут ее ноздрей достигает аромат жареного мяса.

Запах — словно крючок в кишках. Еще несколько шагов — только глянуть.

Это костерок, языки пламени не выше чем ей по щиколотку. Анна пробирается между деревьев, листья шуршат под сандалиями. Она выходит на опушку и видит, что на костре жарится обезглавленная птица.

Анна пытается не дышать. Ни человеческого движения, ни конского ржания. Сто сердцебиений она смотрит, как догорает костерок. Ни шороха, ни тени. Никто не присматривает за готовкой. Только птица, вроде бы куропатка. Ей мерещится?

Слышно, как шипит жир. Если птицу не перевернуть, сторона, обращенная к углям, сгорит. Может, кто-нибудь испугался и убежал. Может, тот, кто развел костер, узнал о захвате города, вскочил на лошадь и ускакал, бросив еду.

На мгновение Анна становится Аитоном-вороной, потрепанным и до смерти усталым, смотрящим в золотые ворота, за которыми ползет черепаха со стопкой медвяных лепешек на стене.

Хотя загадка сперва покажется тебе простой, на самом-то деле она очень сложная.

Нет, нет, она сперва кажется сложной, а на самом деле очень простая.

Логика покидает ее. Если бы только снять птицу с углей! В воображении Анна уже впивается в птицу зубами, чувствует, как брызжет во рту сок. Она ставит мешок за дерево, успевает краем сознания приметить веревку, узду и накидку из воловьей кожи на краю света от костра, все остальные мысли — о еде. И тут сзади раздается чье-то дыхание.

Голод так силен, что она по-прежнему тянет птицу в рот, даже когда от затылка до лба вспыхивает молния — ветвящаяся белая вспышка, как будто раскололся небосвод. И наступает тьма.

Зено

На ужин вареная говядина. По другую сторону стола — лицо миссис Бойдстен в облаке табачного дыма. На экране телевизора за ее спиной щеточка движется по верхним ресницам исполинского глаза.

— Мышь нагадила в кладовке.

— Завтра мышеловки поставлю.

— Купи «викторс», а не ту дрянь, что в прошлый раз.

Теперь актер в костюме превозносит отличный звук цветных телевизоров «Сильвания». Миссис Бойдстен роняет вилку, не донеся до рта, и Зено лезет за ней под стол.

— Я сыта, — объявляет миссис Бойдстен.

Зено катит ее в спальню, перекладывает на кровать, отсчитывает ее таблетки, притаскивает телевизор с удлинителем. За окнами, выходящими на озеро, гаснет закат. Иногда в такие минуты, когда он моет посуду, возвращается ощущение перелета домой из Лондона, когда казалось, планета так и будет вечно поворачиваться под ним — вода, затем поля, затем горы, затем города, освещенные, как нервная система. Тогда ему подумалось, что Корея и Лондон — больше чем достаточно приключений на одну жизнь.

Несколько месяцев он сидит за столом рядом с латунной кроватью. Слева открыты первые стихи «Илиады», справа — подаренный Рексом словарь Лиддела и Скотта. Зено надеялся, что начатки греческого, усвоенные в Лагере номер пять, сохранились в памяти, однако ничто не дается просто.

Μῆνιν, начинается поэма, ἄειδε θεὰ Πηληϊάδεω 'Αχιλῆος, пять слов, последнее — имя Ахиллес, предпоследнее указывает, что отцом Ахиллеса был Пелей (одновременно намекая, что Ахиллес богоподобен), и все же, хотя разгадать остается лишь три слова, менин, аэде и теа, строчка — сплошное минное поле.

Поуп: Ахиллов гнев, ахейских бед исток.

Чапмен: Ахилла ярый гнев воспой, о ты, богиня.

Бэйтмен: Богиня, воспой сокрушительный гнев Ахиллеса, Пелеева сына.

Но точно ли аэде означает «петь»