— Смелый вы джентльмен, сэр, — пробормотала миссис Хлебс, взглянув на него из-под полей своей большой шляпы.
Ньюмен проводил ее до château. Для трудолюбивых жителей Флерьера уже прозвонил вечерний колокол, и на улице было темно и пусто. Миссис Хлебс пообещала, что записка маркиза будет в руках у Ньюмена через полчаса. Она остереглась входить в главные ворота, и они прошли по тропинке, огибающей стену парка, до калитки, от которой у миссис Хлебс был ключ и через которую можно было войти в château с заднего входа. Договорились, что Ньюмен будет ждать здесь же, у стены, пока она не вернется с вожделенным документом.
Миссис Хлебс скрылась, а Ньюмену его полчаса на темной тропинке показались бесконечными. Правда, ему было о чем подумать. Но вот калитка в стене наконец отворилась, и в проеме показалась миссис Хлебс. Одной рукой она придерживала задвижку, в другой сжимала сложенный в несколько раз листок бумаги. Ньюмен мгновенно завладел запиской и тут же спрятал ее в карман жилета.
— Приходите ко мне в мою парижскую квартиру, — сказал он. — Мы должны все уладить насчет вашей дальнейшей жизни. И я переведу вам с французского, что написал бедняга маркиз.
Никогда еще он не испытывал большей благодарности к месье Ниошу за его уроки.
Потухший взгляд миссис Хлебс проследил за исчезновением записки, и она тяжело вздохнула.
— Что ж, вы получили от меня, что хотели, сэр, да и дальше, поди, своего добьетесь. Так что теперь уж вы даже обязаны обо мне позаботиться. Очень вы настойчивый джентльмен.
— Сейчас, — отозвался Ньюмен, — я джентльмен, сгорающий от нетерпения, — и, пожелав ей спокойной ночи, он быстро направился в свою гостиницу.
Вернувшись туда, Ньюмен распорядился приготовить ему экипаж, чтобы ехать в Пуатье, затем закрыл дверь общего зала и поспешил к единственной лампе, стоявшей на камине. Вытащив записку, он торопливо ее развернул. Бумага была испещрена карандашными строчками, которые в слабом свете лампы сначала показались ему неразборчивыми. Но любопытство, сжигавшее Ньюмена, помогло ему выжать смысл из неровных дрожащих строк. В переводе записка звучала так:
«Моя жена пыталась убить меня, и это ей удалось.
Я умираю, умираю страшной смертью. Все это сделано для того, чтобы выдать мою дорогую дочь за месье де Сентре. Я решительно против этого брака, я запрещаю его. Я не лишился рассудка, спросите врачей, спросите миссис Хлебс. Все произошло ночью, когда я был с женой наедине. Она задумала меня убить и убила. Это убийство! Настоящее убийство! Спросите врачей.
Анри Урбан де Беллегард».
Через день после разговора с миссис Хлебс Ньюмен вернулся в Париж. Предшествовавший день он провел в Пуатье, читая и перечитывая маленькую записку, хранившуюся теперь в его бумажнике, и обдумывая, что ему следует предпринять и как именно поступить в сложившихся обстоятельствах. Хотя он вряд ли назвал бы Пуатье интересным местом, день пролетел для него незаметно. Снова водворившись в свою квартиру на бульваре Османа, он отправился на Университетскую улицу и осведомился у привратницы, вернулась ли маркиза. Привратница ответила, что мадам де Беллегард и месье маркиз приехали накануне и если он хочет их повидать, то они дома. Говоря это, маленькая старушонка-привратница, выглядывающая из мрачной сторожки у входа в особняк, нехорошо ухмыльнулась, и ее ухмылка, как показалось Ньюмену, должна была означать: «Входите, если осмелитесь!» Она, очевидно, была осведомлена о том, что происходит в семействе Беллегардов, ибо несла службу в таком месте, где могла ощущать пульс дома. С минуту Ньюмен постоял, глядя на привратницу, покрутил ус, потом быстро повернулся и ушел. Ушел не потому, что побоялся войти, хотя, несомненно, если бы он вошел, ему не удалось бы без помех добраться до родственников мадам де Сентре. Причиной его отступления явилась как раз уверенность в себе — уверенность, быть может, чрезмерная. Он берег свою будущую «бомбу» для грядущего удара, он лелеял ее, не хотел с ней расстаться. Он словно поднял ее в вытянутой руке в рокочущее, слабо вспыхивающее грозовое небо прямо над головами своих жертв и наблюдал за их бледными, запрокинутыми к ней лицами. Вряд ли ему случалось вглядываться в чьи-нибудь лица с таким же наслаждением, какое он испытывал, смотря на эти две физиономии, освещаемые, как я только что упомянул, призрачными вспышками; ему хотелось упиваться местью медленно и раздумчиво. Необходимо еще добавить, что он, сколько ни бился, не мог придумать, как сделать так, чтобы «бомба» взорвалась при нем. Посылать мадам де Беллегард свою карточку было бесполезно, она, разумеется, не согласится его принять. Ворваться к ней силой он не мог. Он приходил в ярость при мысли, что придется ограничиться письмом, то есть лишиться возможности наблюдать за произведенным эффектом, однако его несколько утешала надежда, что после получения письма его могут вызвать для разговора. Вернувшись домой и чувствуя себя усталым, — а надо признаться, вынашивание планов мести — занятие изнурительное, оно отнимает все силы, — Ньюмен бросился в одно из своих парчовых кресел, вытянул ноги, засунул руки поглубже в карманы и, глядя, как лучи заходящего солнца играют на затейливо украшенных верхушках домов на другой стороне бульвара, начал составлять в уме выдержанное в холодном тоне послание мадам де Беллегард. И когда он углубился в это занятие, слуга распахнул дверь и церемонно объявил: «Мадам Хлебс».
Ньюмен выжидательно приподнялся, и через секунду на пороге его гостиной возникла сия достойная дама, с которой он столь полезно для себя побеседовал при свете звезд на вершине холма во Флерьере. Как и для предыдущей встречи, миссис Хлебс надела свое самое нарядное платье. Ее внушительный вид произвел впечатление на Ньюмена. Лампа в комнате не была зажжена, и, глядя в полумраке на крупное, серьезное лицо миссис Хлебс, затененное мягкими полями шляпы, он с трудом мог поверить, что эта дама всего лишь служанка. Наш герой тепло ее приветствовал, пригласил войти, сесть и устроиться поудобнее. Судя по тому, как держалась миссис Хлебс, подчиняясь его приглашениям, что-то всколыхнуло в ней смешливость и впечатлительность давно забытой поры девичества, и она сама не знала, плакать ей или смеяться. Она не притворялась польщенной его обхождением, что было бы просто нелепо. Однако изо всех сил пыталась вести себя так смиренно, как будто даже проявлять смущение было бы с ее стороны дерзостью. Но совершенно очевидно было одно — ей никогда и не снилось, что судьба уготовит ей чуть ли не полуночный визит к одинокому любезному джентльмену в его холостой, обставленной а la bohéme[150] квартире на одном из новых бульваров.
— Искренне надеюсь, сэр, что вы не сочтете, будто я не знаю своего места, — пробормотала она.
— Не знаете своего места? — удивился Ньюмен. — Наоборот, вы наконец-то его обрели! Ваше место здесь! Вы приняты ко мне на службу, и вот уже две недели вам начисляется жалованье как моей домоправительнице. А заняться моим хозяйством давно кому-нибудь пора. Почему бы вам не снять шляпу и не расположиться здесь?
— Снять шляпу? — растерянно повторила миссис Хлебс. — Но у меня нет с собой чепца, сэр. С вашего позволения, я не могу заниматься хозяйством, когда на мне мое лучшее платье.
— Об этом не беспокойтесь, — беспечно отозвался Ньюмен, — у вас скоро будут платья получше.
Миссис Хлебс провела ладонью по тусклому черному шелку юбки и строго посмотрела на нашего героя, будто двусмысленность ее положения ощутимо усилилась.
— О, сэр, я люблю то, что имею, — тихонько проговорила она.
— Во всяком случае, надеюсь, вы ушли от этих скверных людей? — заметил Ньюмен.
— Да, сэр, и пришла к вам, — ответила миссис Хлебс. — Пока я только это могу вам сказать. Перед вами бедная Кэтрин Хлебс. Странное это для меня место, ваша квартира! Сама себя не понимаю, никогда не думала, что я такая решительная. Только поверьте, сэр, я зашла очень далеко для себя, дальше не могу.
— Ну что вы, миссис Хлебс, — почти с лаской в голосе проговорил Ньюмен, — не мучайтесь, не тревожьтесь ни о чем. Пора и вам успокоиться, поверьте.
Она снова заговорила дрожащим голосом.
— Мне казалось, было бы достойнее, если бы я могла… могла…, — но она не нашла сил договорить, голос дрогнул еще явственнее и смолк.
— Перестать наниматься в услужение? — участливо спросил Ньюмен, стараясь угадать, что она имеет в виду, и полагая, будто она предпочла бы больше никому не служить.
— Перестать существовать, сэр! Мне теперь не о чем беспокоиться — разве только о том, чтобы меня прилично похоронили по протестантскому обряду.
— Похоронили! — рассмеялся Ньюмен. — Да полно, с какой стати, это было бы довольно грустной шуткой. Только негодяю выгодно умереть пораньше, чтобы восстановить свое доброе имя. Честным же людям, вроде нас с вами, надо жить столько, сколько им положено. Так давайте жить-поживать вместе. Идемте! Вы захватили вещи?
