Ознакомительная версия.
Роман "Бедные люди" Некрасов печатал в своем альманахе "Петербургский сборник". Он признался однажды, что "Петербургский сборник" держится на романе Достоевского и что "Бедные люди" непременно обеспечат альманаху успех. Федор Михайлович, когда рукопись подготовили к печати, попросил Некрасова поместить роман в конце альманаха. Некрасов засмеялся, мол, может еще каймой каждую страницу обвести. Этот разговор Некрасов, видимо, передал Тургеневу, и однажды у Панаевых тот с добродушной улыбкой похлопал по спине Достоевского, говоря:
- Федор Михайлович, будьте попроще, а то мне с Вами рядом боязно сидеть. Мелким червяком себя чувствуешь от Вашего высокомерия... Будьте уверены, знаем мы о Вашей гениальности, когда "Прохарчина" Вашего Некрасов будет печатать, я сам заставлю его каждую страницу каймой обвести, только будьте попроще...
Достоевский обиделся. В кружке литераторов он по-прежнему вел себя застенчиво. Был угрюм, молчалив. Григорович говорил, что его из-за этого считают высокомерным, гордым, и самовлюбленным. Федор Михайлович еще сильнее замыкался в себе, а если вступал в спор, то нервничал, был резким, раздражительным. Особенно выводили его вроде бы добродушные, а по сути ехидные, шутки Тургенева. С ним чаще всего схлестывался в споре на вечерах у Панаевых. Однажды во время такого нервного спора раздраженный Федор Михайлович услышал, как Белинский, игравший за столом в карты, с недоумением спросил у Некрасова:
- Что это с Достоевским? Говорит какую-то бессмыслицу, да еще с таким жаром!
Федор Михайлович резко прекратил спор, замкнулся и вскоре ушел. Григорович, оставшийся у Панаевых до конца вечера, передал ему, что Тургенев после его ухода тоже сел за карты и сказал Белинскому, что, мол, Достоевский считает себя уже гением. Некрасов поддакнул.
- А что же Виссарион Григорьевич! Согласен с ними? - быстро спросил Достоевский.
- Нет... Грустно так пожал плечами и вздохнул, говоря: что за несчастье, ведь несомненый у Достоевского талант, а если он, вместо того, чтобы разрабатывать его, вообразит себя гением, то ведь не пойдет вперед...
В следующий раз у Панаевых Тургенев начал описывать свою встречу в провинции с человеком, который вообразил себя гением. С самого начала рассказа Федор Михайлович насупился, понял намек, улыбнулся натянуто, когда хохотали все. Тургенев умел выставлять смешные стороны человека. А когда Федор Михайлович заметил, что смеясь, все исподтишка поглядывают на него, побледнел так, что веснушки его ярко выступили на щеках, вскочил вдруг и ушел. Григорович вернулся от Панаевых и рассказал, что Тургенев читал потом юмористические стихи, написанные им от имени Девушкина, главного героя "Бедных людей", в которых Девушкин благодарит Достоевского за то, что он оповестил всю Россию о его существовании. Страшным ударом было мнение о нем, Достоевском, Белинского, которое он высказал в письме Анненкову. Анненков зачитал это место из письма, когда все стали высмеивать Достоевского. Григорович запомнил слова Белинского и передал Федору Михайловичу. Вот они: "Не знаю, писал ли я Вам, что Достоевский написал повесть "Хозяйка", - ерунда страшная! В ней он хотел помирить Марлинского с Гофманом, подбавивши немного Гоголя. Он еще написал кое-что после того, но каждое его новое произведение новое падение... В столице отзываются враждебно даже о "Бедных людях": я трепещу при мысли перечитать их. Надулись же мы, друг мой, с Достоевским - гением!"
С этого дня Федор Михайлович ни разу не был ни у Панаевых, ни у Белинского. При случайных встречах на улице с кем-нибудь из кружка Белинского переходил на другую сторону. С Григоровичем вынужден был общаться, снимали одну квартиру. Он передавал то, что происходило в кружке. Однажды принес пасквиль "Послание Белинского к Достоевскому". Написали его Некрасов с Тургеневым. Бледный, дрожащими руками держа листок, читал Федор Михайлович ехидные строки:
Витязь горестной фигуры
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ,
Хоть ты юный литератор,
Но в восторг уж всех поверг:
Тебя знает император,
Уважает Лейхтенберг...
С высоты такой завидной,
Слух к мольбе моей склоня,
Брось свой взор пепеловидный,
Брось, великий, на меня!
Буду нянчиться с тобою.
Поступлю я, как подлец,
Обведу тебя каймою,
Помещу тебя в конец...
7
Петрашевский ждал, что на третий день содержания в Петропавловской крепости ему предъявят обвинение. Знал, что по закону, если не будет этого, должны отпустить на поруки. Но прошли третьи сутки, прошли четвертые, обвинения нет и выпускать не собираются. Петрашевский потребовал смотрителя. Явился высокий худой одноглазый старик, который делал обход арестованных в первый день вместе с комендантом крепости. На все вопросы он отвечал: "это мне не ведомо" или "это мне не велено". Михаил Васильевич попросил его принести книгу "Уголовное судопроизводство", по которой он докажет, что они нарушают русские законы. Смотритель, не отвечая, ушел.
Дней десять после этого никто к нему не входил. Петрашевский требовал, чтобы позвали коменданта, требовал, чтобы вели на допрос, но надзиратель молча выслушивал его, и все оставалось без изменения, Михаил Васильевич слышал, как хлопали двери соседних камер, слышал голоса, догадывался, что водят на допрос других арестованных. Мучился: что они теперь там говорят. Много было среди арестованных неопытных, молодых еще совсем людей. Но на прогулки его по-прежнему выводили во двор ежедневно.
Однажды он снова обратил внимание на лоскуток окраски возле дорожки, в траве, покрутил его в руках и понял, что нужно делать. В камере он выломал зуб у вентилятора.
Потом оторвал лоскут краски, отставшей от стены под подоконником, сел за стол и стал выцарапывать зубом слова, прислушиваясь, нет ли шагов в коридоре.
"Нас оклеветали, - писал он мелкими буквами. - Очных ставок требовать. Письменным показаниям не верить. Ложных свидетелей бояться. Не говорить ничего плохого о других. Требовать явки обвинителя".
Больше ничего на этот лоскуток поместить нельзя. Петрашевский спрятал его под тюфяк и снова подошел к окну. На этот раз он долго осматривал стену с клочками окраски, выбирал, чтоб отодрать побольше кусок. Восемь лоскутов исписал, советуя, как вести себя на допросах. "Не давать влиять на себя или запугивать, быть спокойным. Терпение и мужество. Вмешивать, как можно меньше лиц, тех, кто арестован. Не отвечать на вопросы неопределенные, неясные, вкрадчивые, требовать, чтоб их объяснили. Задавать вопросы следователю. Стараться по возможности стать в положение нападающего, задавать вопросы навстречу. Таким образом выяснить, что он хочет и что он надеется найти".
Вечером в этот же день, на двадцать четвертый день пребывания в крепости, его в первый раз повели на допрос. На вопросы он отвечать не стал. Сидел, демонстративно прикрыв глаза, дремал, позевывал, делал вид, что ему все равно, что говорит комиссия. Видел, что такое его поведение раздражает генералов, посмеивался про себя.
На другой день он спрятал в халате исписанные куски окраски и прихватил их с собой на прогулку. Выбросил потихоньку в траву возле дорожки. Авось будут гулять товарищи его, заметят, прочитают и, может быть напишут что-то ему. Почти сразу же после прогулки его снова вызвали на допрос. Вел он себя так же, как и вчера, и его быстро отправили в камеру. Он думал, что на следующий день снова поведут, но о нем забыли.
В голове он все время перемалывал вопросы членов комиссии. Из них он заключил, что является главной жертвой клеветнического доноса, что в него упираются все главные обвинения, а все прочие арестованные только живые улики и доказательства его злоумышленния. Он понял, что чем больше возведенная на него клевета, ложное обвинение, тем хуже положение других, разделяющих с ним участь заточения. Не отвечать на клевету, значит, давать молчанием ей вес и силу, косвенно служить гибелью ближнего, невольно служить орудием торжества того злодея, который на их страданиях решился основывать свое благополучие. Обдумав все это, Петрашевский потребовал, чтобы ему принесли бумагу и чернила с ручкой, сказав, что он решил дать правдивые показания на все пункты обвинения.
На этот раз ему не отказали. Весь следующий день он писал, писал, то торопливо, страстно, стараясь поспеть за мыслью, то надолго задумываясь, как точнее и тоньше выразить свою мысль.
"Вы, господа следователи, - писал он, - получите от меня отчет о делах человека искренне благонамеренного, который может без страха обратить взор на свое прошедшее, ибо знает он, что прошедшее его будет говорить не против него, а за него. Вы услышите от меня мнения, никому никогда не обнаруженные - о предметах важных нашего быта общественного - слово истинного патриота, сделавшего себе девизом ненависть к немцам, а под этим к скрывающим тайную вражду против просвещения и желание сохранить чрез невежество других способ себе делать злоупотребления безнаказанно. Вы услышите речь человека, желающего сделать, быть может, последнее доброе дело, защитить, быть может, самых благороднейших и достойнейших среди миллионов людей, быть может, будущую надежду России, из которых многих может не забудет потомство. Вы услышите грозное слово врага всяких злоупотреблений...
Ознакомительная версия.
