Ознакомительная версия.
Жарикова Татьяна
Петропавловская крепость
Татьяна Жарикова
Петропавловская крепость
Художественно-документальная повесть
1
Поздняя ночь. Тихо в доме, тихо и на улице. Скоро рассвет. Но Достоевский не спит, лежит в постели, думает о поручике Григорьеве, с которым провел он весь вечер. К Петрашевскому они не пошли, сидели вдвоем, разговаривали. Федор Михайлович прочитал рассказ поручика, считал его удачным, талантливым и горячо советовал писать о солдатской службе, как можно больше писать. Настоящая жизнь русского солдата еще никем не описана. И теперь Достоевский вспоминал разговор, думал о рассказе. Как здорово вышел у Григорьева старый солдат. Живой перед глазами стоит. Кажется, слышишь слова его: "Нет, братцы, знать, царь-то наш не больно православных русских любит, что все немцев к себе берет. Куда не оглянешься, ан все немцы, и полковые командиры немцы, да и полковники-то все немцы, а уж если и выберется из русских, так уж и знай, что с немцами все якшался, оттого и попал в знать, что грабить нашего брата больно наловчился; ах, они мерзавцы! Ну да погоди еще! и святое писание гласит: первые будут последними, а последние первыми!" И ведь точно как, некуда приткнуться русскому человеку, если немец тебя не поддержит...
Думая так, Федор Михайлович заснул. Но, кажется, недолго спал. Сквозь сон почувствовал какое-то движение в комнате, показалось, вошли какие-то подозрительные люди. Непонятно было, то ли сон это, то ли явь. Брякнуло что-то, и Достоевский испуганно открыл глаза, поднял голову над подушкой и услышал негромкий мягкий голос в полумраке:
- Вставайте!
Произнес это офицер. Рядом с ним Федор Михайлович разглядел знакомого частного пристава с пышными бакенбардами. Около двери темнел еще один человек, по-видимому, солдат.
- Что случилось? - спросил растерянно Достоевский, ничего не понимая спросонья. Ему казалось, что он спит, сон это.
Хотелось проснуться.
- Господин Достоевский Федор Михайлович? - вместо ответа также мягко спросил офицер.
- Да...
- По повелению его императорского величества вы арестуетесь...
Достоевскому показалось, что офицер говорит это с сожалением, и промелькнула вначале мысль, не шутка ли все это. Федор Михайлович перевел взгляд на пристава и понял: не шутка.
- Нам предписано произвести у Вас обыск и доставить Вас в Третье отделение, - закончил офицер.
- Позвольте же мне... - пробормотал Достоевский, и офицер перебил его предупредительно:
- Одевайтесь, одевайтесь. Мы подождем... - и взглянул на пристава.
Тот быстро и уверенно зажег свечу и указал на печь солдату, по-прежнему стоявшему у двери:
- Начинай оттуда.
Солдат взял табурет, подставил ее к печи, брякая саблей, влез на него, ухватился за грядушку рукой, оперся носком сапога о край гарнушки и заглянул на печь.
А пристав открыл книжный шкаф и стал выкладывать на пол книги.
Достоевский торопливо одевался, стыдясь нижнего белья.
Офицер отвернулся от него, подошел к письменному столу, где лежали книги, стопка чистой бумаги, начатая рукопись, взял наполовину исписанный листок, поднес к своему лицу, почитал и обернулся к Достоевскому.
- Продолжение "Неточки Незвановой"? - спросил он с улыбкой.
Федор Михайлович суетливо натягивал брюки, путался в штанине; услышав вопрос жандарма, ответил хрипло:
- Да...
Майор Санкт-Петербургского жандармского дивизиона Чудинов получил вчера секретное предписание, в котором приказано было ему в четыре часа по полуночи арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, опечатать все его бумаги и книги и доставить в Третье отделение. Предписывалось строго соблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было сокрыто. Чудинов удивлен был сильно, когда получил эту бумагу. Имя Достоевского было знакомо ему. Читал его произведения. Нравились. Слышал, что автор бывший офицер, совсем еще молодой человек. И вдруг - злоумышленник! Горько стало. Хороший литератор. Но может, чепуха какая, простой поклеп. Просмотрят бумаги да отпустят. Бывало такое.
Майор Чудинов, держа в руках листок, искоса, с любопытством разглядывал Федора Михайловича. Роста Достоевский чуть ниже среднего, но широкоплечий. Светловолосый, конопатый, глаза, вероятно, чрезвычайно живые. Ишь. Как по комнате мечутся.
Солдат вдруг оборвался с печи, грохнулся спиной на стул и загремел вместе с ним на пол, под ноги к Достоевскому. Федор Михайлович отскочил, от неожиданности споткнулся, чуть не упал. "Нервный!" - мелькнуло в голове офицера.
- Мать твою...- рявкнул пристав. - Растяпа!
Солдат, виновато морщась и потирая ушибленный бок, поднялся с пола.
- Ну, что там? - сердито спросил пристав.
- Ничего, - виновато развел руками солдат.
Майор Чудинов не смотрел на них, читал листок.
- Позвольте узнать, - учтиво взглянул он на Федора Михайловича, сколько частей будет в романе?
- Шесть...
- Видел я первую часть в "Отечественных записках"... Прочесть не успел, дела... Думал, выйдет весь роман, разом прочту. А "Белые ночи" читал, "Хозяйку" тоже... с душой написаны. Напрасно господин Белинский ругал повесть, напрасно... - говорил неторопливо Чудинов. Увидев, что Достоевский оделся, попросил:
- Позвольте письма Ваши?
- Там в столе, - кивнул Достоевский. Он успокоился, смотрел с насмешкой, как пристав шарит его чубуком в печке, в золе.
Майор Чудинов выдвинул ящик стола и начал выкладывать письма. Нечаянно столкнул со стола старый погнутый пятиалтынный. Достоевский крутил его в руке всегда, когда писал, обдумывал слова и поступки героев романа. Пятак глухо звякнул о деревянный пол, подпрыгнул и покатился по полу. Солдат быстро нагнулся, поднял его. Пристав выхватил из рук солдата пятак и стал разглядывать возле свечи.
- Уж не фальшивый ли? - усмехнулся Достоевский.
- Это, однако же, надо исследовать... - пробормотал пристав и сунул пятак в карман.
Офицер сложил письма, бумаги Достоевского, рукопись неоконченного романа в стопки и приказал солдату:
- Свяжи!
2
Последние гости ушли от Петрашевского в три часа ночи. Михаил Васильевич, оставшись один, бродил по просторному кабинету, обдумывал статью, которую решил написать на основе своей речи, произнесенной сегодня. Речь вызвала споры, и теперь Петрашевский вспоминал возражения Дурова, Момбелли, Баласогло, продолжал спорить с ним мысленно, и, когда приходила в голову особо интересная мысль, быстро подходил к столу и записывал...
Говорил он в этот вечер о том, как должны поступать литераторы, чтоб вернее действовать на публику. Он говорил, что публика наша в настоящее время привязана к беллетристическому роду литературы. Отстав от чтения стихов, она сделала большой шаг в общем прогрессе. Журналистика на Западе потому имеет такой вес, что всякий журнал там отголосок какого-нибудь отдельного слоя общества, что на Западе журнал не спекуляция какого-нибудь одного лица, но орган передачи всех идей и всех мыслей целого общества, содержащего этот журнал на акциях. Петрашевский утверждал, что русской литературе недостает сочинителям образования, что всякий со школьной скамьи уже вооброжает себя великим писателем, что в литературе нашей преобладает только дух спекулятивности, а не желание передавать своим читателям истину, идеи, хотя бы немного человечные. Цензура не будет мешать. Цензорам надо представить истину в таком виде, чтобы они эту истину не могли бы принять за что-нибудь другое, кроме как за истину. И тогда цензоры не будут препятствовать. После этой речи Петрашевский предложил создать свой журнал.
Жаль, мало народу пришло в этот вечер. Из литераторов были только Дуров, да Михаил Достоевский. Не было брата его, Федора, более известного сочинителя, считающего себя чуть ли не первым русским писателем после Гоголя. На его страсть, самолюбие расчитывал Петрашевский. Задень тщеславие Федора Михайловича, помани пряником, и пойдет за тобой, куда угодно. И Плещеев должен был поддержать, но и он не явился, хотя знал, что разговор должен пойти о литературе.
Когда Михаил Васильевич закончил свою речь, Дуров возразил, мол, журнал на акциях - химера. И на цензора действовать убеждением глупо, не выйдет толка. Надо, наоборот, вокруг пальца цензоров обводить, чтоб хоть одна идея проскочила, а лучше всего редактору журнала быть в дружбе с цензорами и властями, тогда, какую бы статью он не захотел поместить, всякую пропустят.
Сразу после Дурова вскочил Баласогло, черноволосый, смуглый, худой, говорил он всегда страстно, а на этот раз в словах его чувствовалась неприкрытая желчь. Он сказал, что все сочинители люди тривиальные, убивающие время в безделье и между тем гордящиеся своими доблестями больше какого-нибудь петуха. Хоть, например, братья Достоевские и Дуров посещают собрания Петрашевского уже три года, могли бы, кажется, пользоваться его книгами и хоть наслышкой образоваться, но они не читали ни одной порядочной книги, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвециуса.
Ознакомительная версия.
