Ознакомительная версия.
Достоевского бил озноб. Он, сгорбившись, прижав руки к груди, бродил по камере, тихонько постанывал, вспоминал, как солдат туго перетягивал рукопись недописанной части романа. "Неужели все! Неужели та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусмтва, неужели та голова срезана с плеч моих?"
В коридоре шум был, голоса, ходили люди, хлопали дверьми, звякали засовами, но Федор Михайлович не слышал их, бродил по камере, постанывал, дрожал. Очнулся, когда дверь открылась и вошел сердитый толстый генерал с длинным одноглазым подполковником. Показалось - вошли Дон Кихот и Санчо Панса. Но Дон Кихот почему-то был на вторых ролях, жался за спину своего слуги, который пыжился, выпячивал вперед живот и хмурил брови, чтобы казаться сердитым.
- Я комендант крепости! - выпалил, надуваясь, Санчо Панса.
"Ну-да, он комендант, - мелькнуло в голове. - Он очень хотел быть губернатором... Но он комендант".
- Как устроились? Все ли благополучно?
- Зябко, - пробормотал Достоевский. Все, что происходило сейчас, казалось ему галлюцинацией.
Сердитый Санчо Панса взглянул на старого, потерявшего где-то глаз Дон Кихота.
- Немедленно затопите печи, чтоб больше на холод не жаловались!
И быстро направился к двери, словно опасаясь услышать просьбу, выполнить которую не в силах. Видно, Санчо Панса очень хотелось остаться в глазах Достоевского справедливым. Через мгновение дверь захлопнулась и стало казаться, что в камеру никто не входил, все это плод воображения. Федор Михайлович, опасаясь припадка, сел на койку, сжал голову руками, посидел так, потом прилег, кутаясь в халат. Мысли, тяжелые, давили, давили на него, мучили: "Что ждет меня впереди?... Тюрьма, ссылка, одиночество, нищета, бесприютное пребывание среди чужих и неведомых мне людей, вдали от братьев и друзей - надолго ли? И где именно? В каких заброшенных людьми местах, в холоде и голоде? И как это все я вынесу?.. Скорей бы! Скорей узнать все, во всех подробностях... Когда же будет допрос?.. Неужели я никогда не возьму пера в руки? Боже мой! Сколько образов, выжитых , созданных мной, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в голове разольется! Да если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках..."
Несколько дней его не тровожили. Молчаливый надзиратель приносил еду и забирал грязную посуду. Один раз в день выводили гулять по двору. День ото дня становилось теплее. Ветер приносил с воли запахи моря, весны. Трава во дворе все сильнее зеленела, покрывала землю, становилась гуще. Достоевский срывал тонкие стебельки, нюхал, вдыхал густой аромат весенней земли, зелени. Принес с собой в камеру в кулаке траву и нюхал, наслаждался. Запах увядавшей травы становился ароматней.
Петрашевский тоже гулял по двору. Выводили по очереди. Никто друг друга не видел. Когда был ветер со стороны залива, Михаил Васильевич жадно вдыхал влажный морской воздух, улыбался, подставлял лицо ветру, который шевелил его густую бороду, слушал далекий шум волн. Однажды он увидел лоскуток отлипшей от стены краски возле дорожки, вспомнил краску в своей камере под подоконником, висевшую лохмотьями, поднял лоскуток и взглянул на охранника, который выводил гулять. Солдат не следил за ним, откровенно скучал. Бежать арестанту некуда. Петрашевский покрутил лоскуток и выбросил.
5
Достоевского в первый раз привели в следственную комиссию дней через пять после ареста. Из пятерых, сидевших за столом, покрытым красным сукном, Федор Михайлович узнал управляющего Третьим отделения генерала Леонтия Васильевича Дубельта с его широкими распушившимися по щекам усами на бледном лице, толстого коменданта Петропавловской крепости генерал-адъютанта Ивана Андреевича Набокова, принятого им за Санчо Панса. Кроме них, за столом было еще трое. Говорил, в основном, один из этих троих: лысый, бледный, седой, единственный в штатском платье, со звездой, член Государственного совета князь Павел Павлович Гагарин. Он говорил неторопливо, важно:
- Вы обвиняетесь в соучастии в тайном обществе господина Буташевича-Петрашевского, которого главной целью было ниспровержение существующего порядка в государстве, пагубные намеренья относительно самой особы всемилостивейшего государя императора и заменение общественного устройства другим на основании социальных идей. К чему принято было приготовление умов распространением этих идей в России. На вопросы наши следует отвечать искренне... Давно Вы знакомы с Петрашевским?
- Ровно три года, - ответил Достоевский. Слушал он, сидя перед комиссией, ссутулившись. За прошедшие тоскливые дни в крепости Федор Михайлович продумал, как себя вести на допросе, приготовился. Главное, чтобы следственная комиссия поверила в искренность его раскаяния, в искренность его ответов. - Я увидел его в первый раз весной сорок шестого года.
- Что Вас побудило познакомиться с Петрашевским?
- Знакомство наше было случайное. Я был, если не ошибаюсь, вместе с Плещеевым в кондитерской у полицейского моста и читал газеты...
Вспомнилось, как сидели они с Плещеевым в кондитерской. Федор Михайлович не видел, как появился Петрашевский, обратил на него внимание только тогда, когда Плещеев отложил газету и направился к странному господину с неряшливой бородой, в странной необычно широкополой шляпе и широчайшем плаще. Достоевский взглянул мельком в их сторону и снова уткнулся в газету. Дочитав, отодвинул ее и посмотрел на Плещеева и его собеседника: они обсуждали что-то горячо. "Надолго, видать", - решил Достоевский и двинулся к выходу, бросив Плещееву:
- Я пошел.
- Сейчас догоню, - откликнулся тот и подошел к прилавку, Петрашевский вышел на улицу вслед за Достоевским.
- Какая идея Вашей будущей повести, позвольте спросить? - обратился он вдруг к Федору Михайловичу.
Достоевский растерянно обернулся:
- А Вы собственно... Простите...
- Я на днях прочитал Вашу повесть... Убедительно хорошо!...
- Подоспевший Плещеев разъяснил мое недоумение, - рассказывал Достоевский комиссии. - Таким образом, Петрашевский с первого раза завлек мое любопытство. Мне показался он очень оригинальным человеком, но не пустым; я заметил его начитанность, знания. Но пошел я к нему в первый раз около поста сорок седьмого года.
- Часто Вы посещали вечера его?- спрашивал по-прежнему только князь Гагарин.
- В первые два года знакомства я бывал у Петрашевского очень редко. Иногда не бывал по три месяца. В последнюю же зиму стал ходить чаще...
- Сколько бывало людей на вечерах?
- Десять, пятнадцать и даже иногда до двадцати пяти человек.
- Охарактеризуйте нам Петрашевского как человека вообще и как политического человека в особенности?
Знал Достоевский, что об этом непременно спросят. И хорошо продумал ответ. Провокатор Антонелли, конечно, донес все о Петрашевском. Он даже работал в одном департаменте с Михаилом Васильевичем. Потому комиссии теперь известны взгляды Петрашевского, кто посещал его вечера, то, что говорилось на них. Но не мог знать Антонелли отношений Федора Михайловича с Петрашевским, не мог.
- Я никогда не был в очень коротких отношениях с Петрашевским, заговорил Достоевский, - но мне бывало иногда любопытно ходить на его пятницы. Меня всегда поражали эксцентричность и страстность в его характере. Я думаю, что за все время нашего знакомства мы никогда не оставались вместе одни, глаз на глаз... Я слышал несколько раз мнение, что у Петрашевского больше ума, чем благоразумия. Действительно очень трудно было объяснить многие из его странностей. Нередко при встрече с ним на улице спросишь: куда он и зачем? - и он ответит какую-нибудь такую странность, расскажет такой странный план, который он шел только что исполнить, что не знаешь, что подумать о плане и о самом Петрашевском. Из-за такого дела, которое нуля не стоит, он иногда хлопочет так, как будто дело идет обо всем его имении. Другой раз спешит куда-нибудь на полчаса кончить маленькое дельце, а кончить это маленькое дельце можно разве только в два года. Человек он вечно суетящийся и движущийся, вечно чем-нибудь занят. Читает много, уважает систему Фурье и изучил ее в подробности. Кроме того, особенно занимается законоведением. - Достоевский умолк на мгновение и добавил: - Вот все, что я знаю о нем как о частном лице. По данным весьма неполным для совершенно точного определния характера, потому что, повторяю еще раз, в коротких отношениях я с ним никогда не находился... А как политический человек, трудно сказать, чтоб Петрашевский имел какую-нибудь определенную систему в суждении, какой-нибудь определенный взгляд на политические события. Я заметил в нем последовательность только одной системе: да и то не его, а Фурье... Мне кажется, что именно Фурье и мешает ему смотреть самобытным взглядом на вещи. Впрочем, могу утвердительно сказать, что Петрашевский слишком далек от идеи немедленного применеия системы Фурье к нашему общественному быту. В этом я всегда был уверен...
Ознакомительная версия.
