Прошло с полчаса. Васька от чего-то испуганно вскрикнул и поднял голову. Матвей торопливо подскочил к нему и стал спрашивать, что такое с ним и что ему надо. Васька плакал и ничего не говорил. Матвей с тоскливым выражением на лице глядел на него и, подбирая самые ласковые слова, уговаривал его не плакать. Васька, наконец, отмахнулся от него рукой и стал звать мать. Матвей убедительно говорил ему, что мама спит, ее не нужно тревожить, она очень устала, но Васька ничего знать не хотел и только повторял:
– - Мама, мама, мама!
Матвей, наконец, подошел к печке и, тихо толкая жену, сказал:
– - Прасковья! а, Прасковья! иди, он тебя зовет.
Прасковья торопливо вскочила с места и слезла с печки. Она подошла к мальчику и стала уговаривать его, чтобы он не плакал.
Мальчик перестал плакать и попросил пить. Прасковья напоила его, оправила ему изголовье, и он опять впал в забытье. Теперь он сделался спокойней. Прасковья, заметив это, прилегла к нему на его изголовье, а Матвей, кряхтя, полез на полати.
XV.
Наступил опять день. Прасковья поднялась и начала топить печку. Матвей принес воды и корму корове. Тогда только Васька проснулся. Проснулся он тихо, открыл глаза и долго лежал неподвижно. Жар у него упал, но весь он был такой слабый и истомленный; Прасковья подсела к нему, пощупала головку, грудочку и спросила:
– - Сынок, что у тебя болит-то теперь?
Васька медленно разомкнул ссохшиеся уста и хотел что-то сказать, но только промычал и повел головой из стороны в сторону.
– - Не хошь ли чего, андил мой?
– - По-и-сь! -- слабо проговорил Васька.
– - Поись? Ах ты, мой соколик! -- обрадованно воскликнула Прасковья и сорвалась с места. -- Сейчас, сейчас, мой ненаглядный!
И она подскочила к суденке, достала с полки небольшую деревянную чашечку и, накрошив в нее баранок, залила их молоком. Потом, мешая это ложкой, подошла к столу и проговорила:
– - Мне тебя покормить иль сам встанешь поешь?
Васька потянул кверху голову. Прасковья чуть не кинула чашку, бросилась к нему помогать. Она посадила его к столу, обложила кругом одеждой и дала в руку ложку.
– - Ну, ешь, ешь, касатик! Поешь, може, совсем полегчает, Бог даст.
И она погладила его по голове и с сильно бьющимся от радости сердцем глядела, как Васька потянулся к чашке, поймал там кусок размокшей в молоке баранки и взял ее в рот. Долго и медленно он жевал ее и, наконец, проглотил. Он потянулся было другой раз, но вдруг бросил ложку и проговорил:
– - Положь меня, мамка.
– - Что ж ты, князек мой, съешь еще? -- сказала Прасковья.
– - Не хочу, -- молвил Васька и повалился опять на постель.
Прасковья с глубоким вздохом и потемневшим лицом опять накрыла его одежиной, потом достала с бруса вчерашнее бабушкино яблоко и подала ему.
– - Ну, на яблочко, може, укусишь.
Васька взял яблоко, но не стал его есть, а так держал в руке. Он лежал, открывши глаза, и не плакал. Прасковья еще раз вздохнула и отошла к печке.
В избу вошел Матвей. Заметив чашку с едой перед мальчиком и яблоко в руке и его самого, лежащего спокойно с открытыми глазами, его глаза загорелись и на лице появилась самая живейшая радость. Он проворно скинул с себя кафтан и подошел к столу.
– - Что это, никак моему соколику полегче?
– - Немножко полегче. Поесть попросил, только почти ничего не ел: встал было, да опять завалился, -- сказала Прасковья.
– - Еще мочи нет. Вот, Бог даст, полежит маленько, еще поест. Так, что ли? -- обратился Матвей к сынишке и уселся у него в ногах.
Мальчик ничего не сказал. Матвей продолжал:
– - Поправишься, я тебе чуни сплету, да скамейку сделаю, да сошьем тебе шубенку, и будешь ты зимой кататься на горе, как снег нападет… Будешь?
– - Буду, -- прошептал Васька.
– - А глоточка у тебя не болит?
– - Нет.
– - Ну, вот и ладно! Ах ты, миленький!.. -- И Матвей взял в свою большую заскорузлую руку тонкую ручку мальчика и нежно ее поцеловал. Потом он обратился к Прасковье и проговорил: -- А ты знаешь, что я надумал; наймусь-ко я в Неждановскую экономию в работники на зиму. Ты-то тут тем, что есть, проживешь с ним, а я там прокормлюсь; а что выживу, на то весной лошадь купим.
– - И ужить тебе в работниках? Нанимался не один раз, и в городу жил, и на мельнице, разве тебе удержаться?
– - Вина пить не буду, -- удержусь.
– - Разве тебе рот зашьют, ты не будешь его пить-то, а то кто тебе закажет!
– - Сам себе закажу. Обещанье дам. Капли в рот не возьму, -- твердо и серьезно проговорил Матвей.
Прасковья оперлась на ухват и, опустив глаза книзу, глубоко задумалась.
– - Купим лошадь, поднимем пустыри, засеем хоть льном. Авось, Бог даст, уродится, вот и крестьянами станем, -- продолжал Матвей; -- будет по пастухам-то таскаться, може, дело-то лучше выйдет.
– - Как же не лучше-то, -- горячо заговорила Прасковья: -- у нас детей не охапка, работать-то никто не помешает, да на троих-то немного и нужно. Что ни уродится, все больше, чем от пастухов останется. Полосы они какие ни на есть, а перегульные. На первых порах хоть и навоза не хватит -- хлеб дадут, а там пойдет дело, скотинки прибавлять будем.
Как Бог даст, задастся, чего ж? А вино пить я ни за что не буду. Довольно, подурил, пора и черед знать, надо, правда, и на линию находить да по-людски маленько пожить.
И он откинулся спиной к стене и замолчал. Прасковья тоже ничего не сказала. Все в ней как-то трепетало и волновалось, в глазах вертелись какие-то круги и в голове как будто прошла легкая зыбь. Глубокий вздох вырвался из ее груди, но ей было вовсе не тяжело.
– - Мама! а, мама! на, испеки мне яблочко, я его съем, -- проговорил Васька.
– - Давай, давай, касатик ты мой! -- сказала Прасковья, и в голосе ее зазвучали такая радость и счастие, что ей самой стало дивно, и она прислушалась к своему голосу с изумлением. Давно она не ощущала в себе того, что теперь чувствовала.
конец.
