- Ладно, жизнь такая.
Встревожились бабы и снова умолкли.
Каждой думалось о себе:
- Доеду ли?
Стояли полукругом нахохленные, злые, голодные, а Наст?нка в этом полукруге лежала покорная, тихая, с голыми оцарапанными ногами. Когда вечером повели на станцию ее, Мишка позади шел тяжелой походкой. Низко сидел старый отцовский картуз, закрывая глаза козырьком, болели надерганные руки.
Теперь он - не маленький, видит, какие дела. Придется и ему захворать нечаянно - кто поможет? Надо будет самому держаться, чего-нибудь выдумать. Иначе - смерть.
Но как ни думал Мишка - выходило плохо.
Пробовал по вагонам пойти - не дают.
Такими глазами смотрят, словно заразный он.
Таким голосом гонят, будто всю жизнь ненавидели Мишку.
Кто-то даже из горшка плеснул прямо на голову.
Здорово рассердился Мишка.
- Ишь, буржуи, черти! Красных на вас пустить хорошенько...
Отошел немного, опять вернулся.
- Можа, корочку выкинули вместе с водой.
Присел на корточки в темноте, начал пальцами шарить под ногами. Нащупал чего-то, а это - камешек. Нащупал еще чего-то, а это - дерьмо ребячье. Вытер Мишка пальцы о коленку и глаза закрыл от обиды.
- Как смеются над нашим братом!
Подумал, подумал, опять шарить начал. Нащупал рыбью косточку, губами обдул, о рубашку потер.
- Кабы не захворать с нее: под ногами валялась...
А рот уже сам разевался, и щеки голодные двигались от нетерпенья.
- Ешь, с рыбы не захвораешь.
Захрустела косточка на зубах, потекли по губам голодные слюни.
- Ладно. Куда же деваться?
17.
На вокзале Наст?нка лежала под лавкой.
И мужик вот так валялся на той станции, и татарченок с облезлой головой - много народу, помочь некому. Плачут, плюют, ругаются, стонут. Свое горе у каждого, своя печаль мучает.
И вошла тут в Мишкино сердце такая тоска, хоть рядом с Настенкой ложись от тоски. Но Мишке нельзя этого делать.
В Ташкент поехал, должен доехать. Лучше дальше умереть, чем на этом месте. Неужели не вытерпит? Вытерпит. Ночью нынче обязательно вытерпит. А утром завтра юбку бабушкину продаст. Дадут фунтов на пять печеного хлеба - и больно гожа. Сразу не станет есть. Отломит полфунта, остальное спрячет. Пять фунтов - десять полфунтов - на десять дней. В десять дней можно туда и оттуда приехать, если поезда не станут стоять.
Хорошо легли Мишкины мысли, по-хозяйски.
Маленько полегче стало.
Мужики в углу про Ташкент говорили, упоминали Самаркан. Тоже город, только еще за Ташкентом четыреста верст. Наставил уши Мишка, прислушался. Хлеб очень дешевый в Самаркане, дешевле, чем в Ташкенте. А в самом Ташкенте цены поднимаются и вывозу нет - отбирают. Если к сартам удариться в сторону от Самаркана - там совсем чуть не даром. На старые сапоги дают четыре пуда зерном, на новые - шесть. Какая, прости господи, юбка бабья - и на нее полтора - два пуда. Потому что Азия там, фабриков нет, а народ избалованный на разные вещи. Живет, к примеру, сарт, у него четыре жены. По юбке - четыре юбки, а чай пьют из котлов. Увидят самовар хороший - двенадцать пудов...
Потревожили разговоры хлебные Мишкину голову - защемило, заныло хозяйское сердце. Тут же подумал про юбку:
- Не продам, можа? Вытерплю?
Полтора - два пуда - не шутка. Сразу можно все хозяйство поправить. Уродится к хорошему году - тридцать пудов. Сколько мешков можно насыпать! И себе хватит, и на лошадь останется, если купить.
Закачалась перед глазами спелая пшеница, изогнулась волной под теплым лопатинским ветерком. Стоит Мишка в мыслях хозяином на загоне, разговаривает с мужиками лопатинскими.
- Ну, как, Минька, жать пора?
- Завтра начну.
А вот и мать с серпом, и Яшка брат с серпом. Федька без серпа ползает - маленький...
Обязательно надо терпеть.
Юбку здесь нельзя продавать.
Пойдет если поезд не рано, можно по вагонам походить. Всякие люди есть, кто прогонит, кто подаст.
Долго ходил по платформе Мишка - утомили хозяйские мысли, ноги не двигались. Устал. Сел около вагона отдохнуть маленько, да так и уснул, прислонившись головой к колесу. Крепко укачал голодный рабочий день, убаюкала радость мужицкая, ничего не увидел во сне.
Утром вскочил непонимающий: за спиной больно легко.
Вскинул руку назад, а мешка там нет.
- Батюшки!
Бросился под вагон - нет.
Метнулся вперед - нет.
Обежал кругом четыре вагона - нет и нет.
- Господи!
Пот выступил на лбу, под рубашкой мокро; и сердце закаменело - не бьется.
- Украли!
Подогнулись ноги, размякли.
Сел Мишка на ржавую рельсу, горько заплакал.
Легло большое человеческое горе на маленького Мишку, придавило, притиснуло. Упал лицом он между шпалами, вывернул лапти с разбитыми пятками и забился ягненком под острым ножем.
Не мешки украли с юбкой - последнюю радость.
Надежду последнюю утащили.
18.
Плакал Мишка час, плакал два часа - чего-нибудь делать надо. Выплакал горе на одну половину, зашагал по рельсам за станцию - уйти надо с этого места. Ушел сажен двести, про Сережку вспомнил: проститься бы с ним. Можа, не увидишься. Найдется хороший человек - пожалеет, не найдется - конец. Еще маленько он, пожалуй, потерпит, а если до вечера не дадут - не знай, что будет с ним: наверное, свалится... Ляжет с горя и не встанет никогда. Людям не больно нужно, и увидит кто, нарочно отвернется. Много, скажет, ихнего брата валяется, пускай умирает...
Ты, солнышко, не свети - этим не обрадуешь.
И ты, колокол, напрасно на церкви звонишь...
Тяжела печаль - тоска человеческая.
Хлебца бы!..
В больнице Мишку неласково встретили.
- Чего надо?
- Сережка здесь лежит.
- Завтра приходи, нынче нельзя.
- Мне ненадолго.
- Умер он, нет его.
- Как умер?
- Иди, иди. Не знаешь, как умирают? Зарыли.
Вот тебе и Сережка!
Какой несчастливый день! Посидел Мишка на больничном крылечке, под дерево лег.
Плохо обернулось: юбки нет, и хлеба никто не дает. А зачем это грачи кричат? Вон и этот ползет, как его... жук. Поймать надо и с'есть. Ели собак с кошками лопатинские, а жук этот, как его...
А вон воробей прыгает. Все-таки есть и воробьи пока. Угу!.. Яшку бы с ружьем на него...
Встала над Мишкой сухая голодная смерть, дышит в лицо ржаным соленым хлебом. Откуда хлеб?.. Поднимет щепочку, и щепочка хлебом пахнет. Понюхает - бросит... Выдернет травку пожует. И опять глаза тоской закроются.
Смерть.
А все-таки есть хорошие люди.
Стояла над Мишкой сухая голодная смерть, пересчитывала последние часы и минуты Мишкиной жизни. Уже по губам провела холодными пальцами на спину положила: гляди в последний раз на чужое далекое небо - наглядывайся. Бегай мыслями в отчаяньи между Ташкентом и Лопатиным, отрывай от сердца думы мужицкие. Стучала смерть, словно сапогами тяжелыми, по Мишкиным вискам, в уши нашептывала:
- Зачем плачешь? Все равно никто не пожалеет.
А в это время товарищ Дунаев из орта-чеки проходил, увидал мальчишку знакомого, остановился.
- Ба! Михайла Додонов. Ты что здесь валяешься?
- Мочи нет...
- Что с тобой?
- Обессилел я.
- А-а, это нехорошо!
Глядит Мишка на товарища Дунаева - человек будто хороший и голосом ласковый. Не рассказать ли ему свое горе, можа, пожалеет... Вон и звезда красноармейская у него; наверное, как Иван их - коммунист.
- Товарищ Дунаев, нет ли у вас кусочка маленького?
- Зачем тебе?
- Есть больно хочется, боюсь захворать...
А Дунаев веселый.
- Зачем боишься?
- Мать у меня дома осталась, не вернусь, и она пропадет с ребятишками. Поддержите в таком положеньи!..
Чешет Дунаев усы одним пальцем, улыбается.
- Ну, что же! Поддержать надо, если такой ты отчаянный. Шагай за мной потихоньку.
Сон снится или наяву происходит?
Пришли в орта-чеку, Дунаев говорит своему подчиненному:
- Товарищ Симаков, этого мальчишку накормить надо и на поезд сунуть. Пускай проедет станции четыре.
Нет, это не сон.
Дали Мишке четыре куска и супу котелок поставили, сами смеются.
Ешь, Михайла Додонов, не робь! Будешь отчаянным - не пропадешь. Ты беспартийный?
А у Мишки от радости ложка не держится.
- Ячейка у нас есть.
- Ходишь в нее?
- Ну, есть когда. Иван у нас из коммунистов, он ходит.
Чешет усы товарищ Дунаев одним пальцем. Мишку разглядывает.
- Хороший ты мужик, Михайла Додонов. Вылизывай все...
Навалился Мишка с голодухи на горячую пищу - инда потом ударило по всему телу, дышать тяжело: лишнего переложил. На носу и около ушей каплюшки повисли.
- Ну, как теперь? Доедешь?
- Доеду.
- Посади его, товарищ Симаков, от моего имени. Скоро поезд пойдет на Ташкент.
Чудные люди!
То сами арестовывают, то сами на поезд сажают. Или горе Мишкино помогло тут, или на самом деле народ такой есть...
Растворил товарищ Симаков двери вагонные, мужики к нему сразу десять человек. Начальник: чего хочешь - может сделать.
