зрит и все-то войско его видит и «Ура!» кричит, так что с супротивника тем ветром шапки сшибает и копья в дугу гнет.
— Нам бы теперь провианту, да пороху для самострелов, — клянчат-плачутся генералы, — А то мы совсем поиздержались.
В сторонке, на креслицах бархатных иноземцы сидят, фрукты заморские двумя пальчиками кушают, а после их в горшок с водой макают. Уж так у них заведено, что рукавами они рты не обтирают и еще говорят, лопухами стыдные места не трут, а специальными бумажками.
Обтерли иноземцы пальчики и говорят:
— За провиант, порох и пищали беспокойств не чините, мы их вам полны бочки привезем. У нас корабли большие, мы в трюмы много чего насыпать можем, с полным нашим удовольствием.
— Когда? — радуются, потирают ручки, генералы.
— Сразу, как вам на то кредиты выпишут.
— Кто выпишет?
Улыбаются иноземцы, глупостям таким.
— Так мы и выпишем, у нас хранилища златом-серебром битком полны, да еще мехами. Нам их девать некуда, хоть выбрасывай! Мы вам — кредит, и за денежки те — пищали. Кредит после отдадите, а пищали — сразу получите.
— А чем отдавать?
— А это нашего ума не касается, может денег где раздобудете, но только долг, это дело самое святое, выше чего уже не бывает! Просто так денежки никто не дает.
— Так негде их взять!
— Как негде, когда у нас есть! — опять удивляются иноземцы, — Мы вам новых денег ссудим, чтобы вы нам прежний долг отдали, только процент чуть иной будет. Мы всегда помочь готовы, потому как ваше горе понимаем и большое сочувствие к нему имеем.
— А те деньги как отдавать? — совсем теряются генералы.
— А вы снова займете, но уже под землицу вашу и то, что в ней хоронится и на ней растет. А то можно все реки нам отписать, чтобы лес плавить и корабли по ним с товарами пущать. Ежели отдать не сможете, то землица и реки нам перейдут, а вашего долга боле не будет! А если ворога своего с нашими пушками-самострелами одолеете, то нам с того прибытка свой процент причитаться будет! Вот как все просто. Вот мы уже и бумаги все подготовили и чернила с перьями.
Куды генералам деваться, ударили они с иноземцами по рукам и на бумагах чего-то перышками нацарапали.
Пороха точно, быстро привезли. На радостях выбили бочкам дно, а там пыль, да пороху горсточки не наберется — в карман ссыпать можно.
Кинулись к самострелам — батюшки родны — там по штуке на самом дне, да и те гнуты. А пушек и вовсе не видать, одни только колёсья деревянные в трюмах катаются.
— Вы вот тут и тут, отпишитесь, — суют в руки генералам бумаги приказчики, а у самих глазки бегают, на пальцах кольца с каменьями, все телеса в мехах дорогих по самые макушки, а сверху шапки собольи.
— За что?
— За порох с пищалями, за провиант, за пушки медны — что все перечли и получили сполна.
— Да где ж они?
— А то неизвестно, как грузили были, а ноне что уж есть. Может их крысы погрызли или матросня растащила по кабакам. Таперича самострелы в большой цене. Да вы не серчайте, вам иноземцы новых пришлют, у них сего добра видимо-невидимо в подполах свалено. А ежели скандалы чинить, то они боле ничего не дадут — чем воевать станете?
Кинулись генералы к Государю.
— Беда — пороха да самострелы растащили и провиант тоже!
Только Государю не до генералов. Он в парадном мундире возле бревна стоит, ножкой в него упершись и в руках длинну жердину держит.
— Чего это?
— Не «чего», а пушка бронзова, да древко знаменное, — объясняют малеванцы, — А вместе все — есть сцена батальна, которую мы на холсте верстовом красками малевать будем.
— А пушку и знамя после нарисуете? — уже догадываются генералы.
— Так и есть. На пушку всамделишную Государю трудно ножку взгромоздить, а бревно в самый раз. А там, — кивают малеванцы, — Будет войско в дыму, пиками ощетинившись, в атаки ходить, и супротивник, наземь поверженный, лежать до самого дальнего горизонта.
Повернулся Государь, так, что медальки на его груди звоном забренчали.
— Ступайте покуда. Меня теперь намалюют, да на картонках напечатают, мы сие открытки батальные во все стороны разошлем и нам новых пищалей и пушек дадут, сколь мы попросим. Нынче баталию на коне не сладить, а только через большой политик. Коли я буду в мундире драном, да лицом копчен, то все решат, что баталия моя проиграна. А когда так — всяк поверит, что мы побеждаем и захочет с нами дружбы водить и много чего даст.
— И еще, — молвят иноземцы, к генералам обращаясь, — Скажите своим ратникам и стражникам на границе, пускай они обозы наши пущают, препятствий и проверок не чиня.
— Как же так? — дивятся генералы, — У нас же баталия, чего мы на штык взяли, то наше.
— Никак нельзя, — грозят пальчиками иноземцы, — У нас уговор — обозы, кои туда-сюда катаются, трогать невозможно, но охранять надобно пуще глаза вашего. Торговля, она баталии вашей не касается, она сама по себе. А ежели вы товар попортите или лошадей случайно пораните, то выйдет вам большая неустойка и вы вдесятеро убыткам нашим компенсацию делать станете.
— А как же супротивник? — пуще прежнего дивятся генералы.
— То не ваше дело. С супротивником вашим мы сговорились, что ныне товар их везти и продавать станем и чего им надобно покупать и обратно тащить, а они за то обозы наши охранять.
— А ежели вы им самострелы повезете?!
— А это есть тайна коммерции, куда вы совать свой интерес не должны. Мы вам баталию воевать не мешаем, и вы нам препятствий чинить никак не можете. Коли чего надобно, мы и вам привезем, только стоить перевоз будет дорого, потому как мы с каждой телеги Государю вашему мзду платим серебряной монетой.
Что за чудеса?! Смотрят генералы на Величество. А тот кивает.
— Вам сие не уразуметь. Коли обозы останавливать да грабить, казна вовсе оскудеет, чем воевать станем? Чем боле обозов к супротивнику и обратно катится, тем шибче у нас прибыток. Я вот теперь новый мундир справил, а после еще два смогу, чтобы их на картинах как есть намалевали. Вы лучше ратников отрядите те обозы охранять, и ежели они в грязи да лужах застрянут, толкать их на сухое, хоть пупы надсадить. Коли обозы шибко ходить будут, мы воевать долгонько сможем, а ежели казна в конец опустеет, то придется мир ладить, а это большой убыток. Ныне, пока баталия, обозы втрое стоят,
