Кира вдруг поняла, что совершенно спокойна. Страх, захлестнувший её, когда она услышала поворот ключа в замке, отступил. Его место заполнила бесконечная усталость. Она поднималась из кончиков пальцев рук и ног четырьмя потоками, которые соединялись где-то в горле и опутывали голову, заворачивали её в вату. Она слышала приглушённые прощальные реплики. Дверь открылась и закрылась – но всё это происходило не с ней и не в этой квартире. Это было вообще в другой вселенной. За миллионы световых..
– Не хочешь мне ничего сказать?
Его носки. Его носки прямо перед ней. Катышек на левой ноге. Кира заставила себя поднять глаза на него. Веки были бесконечно тяжёлые, полные мокрого песка.
Она хотела сказать, что у неё были важные лекции. И вечером должны были приехать в гости его родители. И она бы ни за что не успела сама убрать квартиру, выполнить работу и приготовить ужин.
В этот момент в дверь позвонили. Кира отрешённо подумала, что если ситуация и могла быть хуже минуту назад, то теперь уже нет.
– Скажи мне, что это не готовая еда из ресторана. – Его голос рокотал где-то в глубине её тела, эхом отскакивал от рёбер и гудел, затихая, в горле. Что это было? Точно не страх. Она устала бояться своих действий, неаккуратно брошенных слов, мыслей… Усталость…
Превозмогая давившую ей на плечи невидимую силу, Кира поднялась. Их глаза оказались на одном уровне.
– Это именно она. Мне сегодня надо было поработать. – Она злилась, потому что слышала в собственных словах попытку оправдаться, хотя точно решила этого не делать. Кира хотела открыть дверь – что угодно, лишь бы отвлечься, но муж толкнул её обратно на диван и погрозил пальцем.
– Сиди здесь. Я сам открою. А потом мы поговорим.
Обида оттого, с каким пренебрежением он толкнул её, скреблась под языком. Так же издалека Кира ощущала собственные слёзы. Как будто кто-то капал тёплую воду на чьи-то чужие щёки. А ощущала это почему-то она. Но тоже как будто издалека…
Обида и страх. Вот её нормальные реакции. Но в тот день они были будто подёрнуты матовой плёнкой, придавленной по углам тяжёлыми кирпичами. Ей хотелось, чтобы он никогда не вернулся. Просто вышел с работы и вместо того, чтобы приехать домой, сел в самолёт и улетел в другой город. Тогда она смогла бы вот так и сидеть дальше. Может быть, тогда она смогла бы отдохнуть. Но Кира не была уверена даже в этом.
Минуты шли. Курьер всё не поднимался. Муж ждал его в дверях. С каждой секундой его нетерпение нарастало. С каждой секундой Кира отстранялась от реальности и погружалась в себя всё сильнее.
Она, будто ластиком, стирала из своего сознания сами понятия «слёзы».
Теряли идентификацию качества «мокрый» и «тёплый». Растворяла собственное я.
Нет никаких слёз. Ни по каким щекам они не катятся.
И Киры никакой нет.
Есть сгусток энергии. В таком же энергетическом океане. Или космосе.
Да и кто сказал, что это космос и энергия? Это одно нечто посреди другого нечто. Или ничто.
Когда она училась в школе, на осенние каникулы вместе с бабушкой ездила к её сестре. Ехать было долго, почти сутки на поезде. И Кира любила эти поездки. Поезд увозил её на юг, от глубоких сугробов к редким снежным оврагам, спрятанным глубоко в лесу.
В тот год ей исполнилось десять. Папа подарил ей первый в её жизни плеер, и на все обеденные деньги Кира покупала музыкальные кассеты в тёмном подвальном магазине. Чтобы послушать песню повторно, приходилось перематывать плёнку, и со временем качество звука ухудшалось.
Правый наушник смешно трещал. Кира, стоя на батарее в проходе, чтобы лучше видеть пролетающие за окном заснеженные поля, леса и редкие деревни, переживала, что скоро лишится музыки. То, что наушники можно заменить, ей в голову не приходило. Снова и снова она возвращала один и тот же трек, стараясь запомнить каждый звук, каждую модуляцию. В её голове расцветали красивые миры.
В целом, она любила поездки к бабушкиной сестре. Там её любили, вкусно кормили и всегда дарили подарки, которых больше ни у кого из домочадцев не было.
Не любила Кира только оставаться дома одна с мужем бабушкиной сестры. Бывший шахтёр медленно спивался. Кира часто слушала, как бабушка убеждает свою сестру бросить его. Девочка никогда раньше не встречала людей с зависимостями, поэтому смотрела на него, изучая и пытаясь понять, что же с ним не так, кроме отвратительной вони. Ничего особенного он при Кире не делал. Кроме одного раза.
Они остались дома вдвоём, когда бабушки ушли на рынок. Пить он начал уже с утра и к обеду уже нетвёрдо стоял на ногах. Он вошёл в комнату, когда Кира читала, валяясь на диване.
– О, Кира-Кира, весна моей души. Знаешь ли ты, Кира, какая была бы у нас с тобой любовь, будь ты постарше?
Кира моментально оказалась на ногах. Мужчина нависал над ней.
– А как же бабуля? – спросила Кира.
– Не думай о ней, – протянул он к Кире руки. Поправил волосы. Провёл подушечками пальцев по плечам. Она не понимала, что происходит, но было страшно и мерзко. Отвращение держало её за горло мёртвой хваткой. Кира не могла пошевелиться, и только сердце колотилось как бешеное.
«Это не я, – подумала Кира взахлёб, замерев. – Не мои плечи. Меня тут нет. Я в замке, смотрю на падающие листья из узкого окна. Ничего этого не происходит».
Она повторяла мантру всё быстрее и быстрее. Пока не исчезли эти липкие влажные пальцы, не исчезло всё, кроме обволакивающей её вони пьяного педофила.
Она не помнила, чем всё кончилось. Знала только, что вернувшиеся сёстры-бабушки спугнули старого алкоголика, и, кажется, он ничего не сделал. Не успел сделать. По крайней мере Кира верила, что не успел. Не успел же? В тот день Кира научилась отделять сознание от тела и улетать так далеко и быстро, как её не мог унести ни один наркотик, ни один самолёт.
Когда он умер несколько лет спустя – замёрз в сугробе насмерть, напившись, – Кира впервые ослушалась запрета отца и пошла на дискотеку. Папа злился из-за непослушания дочери, её неуважения к семейному горю и говорил, что у них вообще-то траур. Для него старый извращенец был любимым дядюшкой. А Кира танцевала так, будто только что родилась. Каждый год отец напоминал ей о годовщине его смерти. Каждый год она открывала бутылку шампанского после этого сообщения.
Щёлкнул замок. Кира вздрогнула, и на неё навалилось
