детстве закаляли, сколько себя помню, вечно простужена и в соплях. Врачи говорят, стенка горла стала такая тонкая, что мне даже горло полоскать нельзя, только персиковое масло закапывать, как грудному младенцу.
– Зачем же тогда – закаляли? – недоумевала Вика.
– Я слабенькая родилась, часто болела, вот они и решили… клин клином вышибать. У меня даже зимнего пальто не было, всю зиму в куртке ходила… Папа говорил, нечего ее кутать, ребенок должен быть легко одет и больше двигаться. Движение – это жизнь… А сам в дубленке!
– А мама, как же твоя мама позволяла?
– Ой, она меня еще ругала! Замерзла, значит – плелась нога за ногу, пробежалась бы бегом и согрелась. А нас в училище знаешь как гоняли, с утра и до самого вечера… Домой иду, ноги не слушаются, будто не мои, побежишь тут бегом… А до метро не близко. А коленки знаешь как замерзали! Я их вообще не чувствовала. Зато в кармане всегда носовой платочек с кружевами – сопли вытирать. Мамочка заботилась, вышивала.
– А как же ты?…
– Жива, как видишь, – усмехнулась Ирма. – Зато температуру легко переношу, привыкла.
Больше Вика вопросов не задавала. Виолетту Германовну она возненавидела так же сильно, как любила Ирму – заносчивую, высокомерную гордячку Ирму, которую невзлюбил весь факультет, что, впрочем, нисколько ее не смущало.
Зимой Ирма схватила воспаление легких и попала в больницу. Вика поехала к ней (адрес больницы ей дала Виолетта Германовна, ехать было далеко – в Сокольники, о чем ей сообщила заботливая мама Ирмы). Увидев Ирму, Вика по-настоящему испугалась: от подруги осталась одна тень. Она уже шла на поправку, когда ей назначили физиотерапию, а это в главном корпусе, объяснила Ирма. Больничные корпуса соединялись между собой переходами. Переходы были длинные, и по ним приходилось долго идти, а идти ей было тяжело. По улице получалось ближе, и свежим воздухом дышать полезно, решила Ирма. И – с температурой – ходила каждый день на процедуры, до главного корпуса и обратно, в тапочках и наброшенном на плечи пальто. И заболела еще тяжелей, чем раньше. Кашляла она непрерывно…
– Это ничего, я вытерплю, я терпеть умею… Вот только температура держится – тридцать девять и три, уже две недели не опускается, я так устала от нее! – пожаловалась Ирма, не любившая жаловаться. И Вика испугалась.
– А что же твоя мама, с врачом говорила?
– А что – мама? Говорит, что я сама виновата. Простудилась на сквозняке, вот и лежи теперь, лечись. Говорит, что ж я могу сделать, если ты такая доходяга… Я не люблю, когда она приезжает. Привезет всего… заботливая, сволочь!
Вика с тревогой смотрела на Ирму. Теперь, пожалуй, она и без выдоха сможет надеть платье для менуэтов… Вика крепко поцеловала подругу в щеку. Щека была горячей.
Приехав домой, с порога бросилась к телефону.
– Это издательство «Наука»? У вас работает Сережа Косов, только я не знаю, в какой редакции… Могу я узнать его телефон? Мне очень надо!
– Вам Сергея Рудольфовича? – подобострастно переспросили в трубке, – соединяю.
– Сережа! Ты знаешь, что Ирма в больнице? Что ей очень плохо! И никому нет до нее дела! – со слезами выкрикнула Вика, до боли сжимая в руках телефонную трубку. – Сделай что-нибудь, Сережа! Пожалуйста! Поговори с врачом, может, ее в другую больницу перевести? Ей все хуже и хуже, а Виолетте наплевать!»
– Как в больнице?! В какой? Адрес, адрес больницы давай! – заорал Сергей Рудольфович. – Ты не реви. Все будет хорошо, я тебе обещаю, слышишь? Все, я поехал! Я тебе позвоню. – И первый повесил трубку.
Вика успокоенно вздохнула. Сереже хотелось верить, и она поверила: все будет хорошо…
В институте Ирма появилась через месяц – бледная, с огромными глазами на похудевшем лице, все такая же неприступно красивая. В перерыве ее обступили однокурсницы. – Ну, как ты? Что с тобой было-то? А похудела как! Одни косточки! Досталось тебе… – жалели Ирму девчонки.
– Да вот, от воспаления легких лечили, – рассказывала Ирма. – А у меня от лекарства отек легких начался. А никто и не думал! Если бы не Сережа, я бы умерла в этой больнице. Кашель был страшный, температура под сорок, и не опускалась… Сережа приехал и потребовал сделать повторные снимки, и выяснилось, что у меня не воспаление, а отек! Сережа с главврачом поругался и из больницы меня забрал. На руках до машины нес, я идти не могла…. Увез меня к себе, сам уколы делал, бульонами с ложечки кормил и черной икрой, а иначе бы я не выкарабкалась, – еле слышно закончила Ирма.
Она говорила без своего всегдашнего высокомерия, без выкрутасов и эмоций рассказывая о том, как чуть не умерла в Сокольнической больнице и как Сережа ее спас. (Вовремя Вика ему позвонила! А Виолетта Германовна почему не позвонила, почему она ничего не делала, чтобы спасти дочь?)
– А что же твоя мама? Переживала, наверное, с ума сходила!
– Не переживала. Она и не знала ничего, я ей вообще не говорила, сказала, что меня выписали и что я поживу пока у Сережи. Она не возражала.
Девчонки сраженно молчали…
– Когда же вы поженитесь с твоим Сережей? – спрашивали Ирму.
– Сережа тоже пристает, когда да когда… А зачем? Разве штамп в паспорте что-то меняет? Сережа меня любит, и больше мне ничего не надо.
В то время гражданские браки не были столь «популярны», как сейчас. И назывались иначе, с выраженным эмоциональным негативом, – сожительством. А гражданский муж именовался сожителем, что в сущности верно. Это считалось неприличным, особенно если тебе восемнадцать лет. Или двадцать один, как Ирме. Брак должен быть официальным, со штампом в паспорте, даже если он «ничего не меняет».
Однокурсницы очень удивились бы, если бы узнали, что Ирме не двадцать один, а двадцать восемь (хотя она выглядела на восемнадцать). Об этом знала одна Вика – из всего курса. Их с Ирмой дружбу осуждали. Вике пытались открыть на Ирму глаза. – Посмотри, с кем ты! Она же никого не любит, только себя. И своего Сережу. И чего, дураки, не женятся? Все у нее не как у людей: замуж она, видите ли, не хочет! С мамой хочет жить. Ну, ты и подругу себе нашла! С ней же не пойдешь никуда: все на нее будут пялиться, а на тебя никто и не глянет! Ей в театральном учиться, а не на журфаке. А самомнение какое… Как ты с ней ладишь, с ней же никто не может…
О том, как она «ладила» с Ирмой, Вика никому не
