она рассказала.
Ее новый обогреватель, устройство непостоянное и таинственное, стоял себе в хладном молчании, несмотря на включенность, а затем с ревом оживал посреди ночи, когда Джилл спала, перегревался и дымил черным вонючим дымом, из-за чего включалась пожарная сигнализация, которая будила соседей, которые дважды вызывали пожарных, которые натоптали грязи своими ботинками и погубили навеки ковры Джилл. В ее исполнении это было типичнейшее из плетений словес в том смысле, что проблемы слоились одна на другую и в совокупности их было не расплести. Слушая подобные истории, легко было заблудиться в зеркальном лабиринте ее несчастий; но Боб хотел быть полезным и потому старался докопаться до корня всякой проблемы в надежде найти решение и хоть чуть-чуть да улучшить качество ее жизни.
– Надо отключать обогреватель перед тем, как ложишься спать, – сказал он.
– Так я отключила, Боб. О том я и говорю. Он сам включился, когда был вытащен из розетки.
– Не думаю, что такое возможно, – сказал Боб.
– Во всяком случае, он точно был не включен, когда я легла спать, – сказала она.
– Ну, это не одно и то же.
Они посмотрели рекламу стирального порошка, в которой плюшевый мишка вкрадчиво подбирался к стиральной машинке.
Джилл сказала:
– Его ждет разочарование.
Крикливая передача возобновилась, но Джилл отключила звук.
– Я еще не закончила про обогреватель, – сказала она.
– Давай, – сказал Боб.
Джилл помолчала, словно сбираясь с духом.
– Думаю, он не просто обогреватель, – сказала она наконец.
– А что же еще?
– Думаю, обогреватель – он что-то вроде оракула.
– Как это? – переспросил Боб.
– В его повадках таится угроза.
– Ты веришь, что у обогревателя есть повадки?
– Я верю, что он транслирует дурные вести.
– И что он тебе транслирует?
– Он пророчит мне будущее.
– И какое оно у тебя?
– Сам подумай об этом, Боб. Где у нас жарко?
Боб глянул в глаза Джилл в поисках признаков легкомыслия, но увидел там только ее темную вращающуюся галактику. Она, понял он, признается в трудной и пугающей правде, что, с одной стороны, лестно, потому что Боб достиг статуса доверенного лица; но, с другой стороны, такое признание ввергало в тревогу.
Он спросил Джилл, сохранился ли у нее чек.
– Это была распродажа, – прошептала она. – Возврата нет.
Когда крикливое шоу закончилось, Боб распрощался с Джилл и направился в кабинетик Марии.
– Джилл считает, что обогреватель у нее – медиум и что он сулит ей дорогу в ад, – сказал он.
Мария посмотрела Бобу через плечо, а затем снова на Боба.
– Ладно, – сказала она и помахала, прощаясь, но Боб задержался в дверях.
– Я могу поделиться своим наблюдением? – спросил он.
– Можешь.
– Не хотелось бы нарушать границу.
– Выкладывай, Боб.
– Я думаю, для Джилл было бы лучше жить здесь постоянно.
Мария поморщилась.
– Джилл на полный день?
– Я знаю. Но, может, она будет не такой джиллистой, когда почувствует себя под защитой.
Мария вдохнула и выдохнула.
– Давай я об этом подумаю, – сказала она.
Боб пошел домой новым путем, подлинней и окольным. Не потому, что хотел убить время, он был не из тех, кто его убивает, а потому, что знал, что, когда он войдет в свой дом, закончится та часть дня, когда может произойти что-то неожиданное, а к этому он пока готов не был. Шел, поглядывал в окна домов, проходя мимо, и задавался вопросом, что там за люди внутри.
Вечерело, осенняя сырость висла в воздухе, тротуары влажно блестели, но дождя не было. Вскоре в окнах зажглись огни, кое-где из труб повалил дым. Те ли это долгие сумерки, о которых предупреждала его Джилл? Бобу порой казалось, что внутри у него колодец, глубокий, облицованный кирпичом столб холодного воздуха со стоячей водой на дне.
* * *
Будучи безмерно тщеславен, Лайнус Уэбстер страдал из-за своего физического состояния, и тем больше страдал, что, как выяснил Боб, была в его жизни пора, когда самооценку свою он напрямую связывал со своей внешностью. Как-то он показал Бобу черно-белый снимок загорелого богоподобного молодца в облегающих плавках, мускулистого гиганта ростом в шесть с половиной футов, безупречного почти до неправдоподобия. Боб и не понял, зачем он ему этот снимок показывает.
– Кто это? – спросил он.
– Это я.
Боб взял фотографию и всмотрелся в нее повнимательней.
– Нет, это не ты.
Лайнус достал старое удостоверение личности и протянул его Бобу. На снимке в удостоверении – та же не придраться чистая кожа, та же пышная блестящая грива, совпадало и имя. Боб понял, что двое этих разительно непохожих людей – одна и та ж личность, и растерялся, что на это сказать. Лайнус рассеянно глянул на снимок, пожал своими округлыми плечами и заговорил:
– Я блудил, Боб. Я спаривался с ожесточенной решимостью политического убийцы, да еще и с любовью к своему мастерству, как заправский ремесленник. И я думал, что это будет продолжаться вечно, что именно из этого и состоит жизнь – из прелюбодейства со всякой красивой партнершей, как за шведским столом, бери, на что упадет глаз.
– Но что же произошло? – спросил Боб.
– Хотел бы я преподнести тебе историю поярче и позанимательней. Хотел бы, чтобы там были главы, эпохи, но нет. Просто, скажем, в воскресенье я был еще сущий Пол Ньюман, и стоило щелкнуть пальцами, как мир услужливо расстилался у ног. Но вот пришел понедельник, и утром я не смог поймать такси. Лифтер сказал: “Поднимайся по лестнице”. Мойры столковались вышвырнуть меня вон. Некоторое время я все еще оставался хорош, но если цветок не поливать, он точно засохнет. Внимание к моей персоне иссякло, плоть увяла, и быстро. Что-то угасло в моем мозгу.
– Мозг изменился?
– Правила изменились, пока я спал. Меня вышвырнули из членов.
– Наверное, тебя сглазили.
– Не смейся, – помрачнел Лайнус. – Я правда думаю, что да, сглазили. Прокляли. Думаю, моя история как раз про это.
– А кто ж проклял?
– Да было кому. В романтической сфере мне недоставало устойчивости, долговечности. Это смущало, тревожило, и не только женщин, но и их матерей, отцов, дядьев, бойфрендов, мужей – раз за разом. За каждым свиданием крылись десятикратные неприятности. Я даже спрашивал себя иногда: стоило ли оно того?
– И как, стоило?
– Скорее всего, что нет. Но я все равно продолжал в том же духе. – Его передернуло. – Знакомо тебе такое понятие, Schadenfreude?
– Да.
– Ты знаешь, что это значит?
– Да.
– Это значит, что люди желают тебе зла и рады, если тебе досталось.
– Я знаю, что это, Лайнус. Злорадство. С немецкого Schaden переводится как вредный, злобный, Freude – как радость.
– Ладно, яйцеголовый, уймись. Здесь ведь полно говнюков, которые говорят, что знают то, чего на самом деле не знают. А теперь позволь
