может ли он быть или не может, любит ли она меня, раз присылает смайлики, что делает, когда поет, как дышит, поет ли что-то красивое, медленное или только громкие арии свои? И оставил включенным диктофон на столе, прикрыл тонкой тетрадкой.
Ночью стал слушать – а она не поет вовсе, а разговаривает со своим педагогом по вокалу, с мужчиной этим, целый день разговаривает: я только ее слышал, конечно, но понял, что с ним, больше не с кем, потому что они вечно о музыке что-то начинали, а потом продолжали о разном. И так говорили, что сердце заболело и оборвалось, стало биться часто-часто, а раньше я вовсе не чувствовал никакого сердца. Это почему – так? Почему со мной – так? И ведь раньше мы говорили по телефону часами, пусть не о музыке, ну не мог я говорить о музыке, но о другом, она тогда работала учительницей начальных классов и ездила к семи тридцати в какую-то невероятную даль, за Люберцами. Так я сказал ей: не езди никуда, только будь со мной, пой, читай, у нас будет вот такая квартира, маленькая, да, а потом – вот такая квартира, я все смогу. И она вначале упрямилась, продолжала ездить к детишкам, а потом, когда в очередной раз что-то не получилось, – просто расплакалась и не поехала. Все, я сказал, ясно же видно, что это не для тебя.
Теперь мужчина из класса с роялем – он, что ли, тебя ко всем врачам возил, когда тебе плохо было, приносил тебе кофе из кофейни прямо домой, когда тебе не хотелось варить самой, а хотелось какой-то другой, вкусный? Он ни черта не делал.
А ты с ним о таком – о том, какое ты мороженое любишь, говоришь. Блин, да ему совершенно, совершенно безразлично это, он не собирался и не собирается тебе его привозить, а я…
Сначала я хотел поехать на Поварскую, разнести там все, разбить рояль, а потом подумал – это же будет как в книжке, в повести, которую дала мне в одиннадцатом классе учительница литературы, не по программе, а мне одному, сказала, что это великая повесть и что мне очень понравится. Подержал у себя две недели из вежливости, а потом вернул, не открывая, – не так уж я любил повести, если так подумать. А потом случайно увидел кино, обычный советский фильм с Олегом Янковским – так вот это кино так же называлось. И я посмотрел фильм, и так страшно стало, и подумалось – а вдруг учительница оставляла мне что-то между страниц книжки, какую-то записку, что-то важное?
Потому что у нас вообще не было принято книжками обмениваться, и помню ее странное лицо в тот момент, когда я положил так и не прочитанную повесть на стол.
Поэтому я никуда не поехал, переждал ночь, а на следующий день ты нашла диктофон, очень кричала, потом собрала вещи и переехала к этому мужчине. Слышал потом, что у вас что-то не задалось, что ты вынуждена была вернуться в ту самую школу, откуда сбежала пять лет назад, но мне это уже было безразлично, совершенно, совершенно безразлично.
Он попросил ее остаться, когда она зашнуровывала кроссовки, чувствуя, как песчинки-чешуйки грязи остаются на руках (надо помыть руки, но ведь не здесь же; дома обычно тщательно следила за кроссовками, мыла над ведром: отдраивала подошвы, но тут, опьянев от нового города, тропинок, резко уводящих вниз, к Волге, окруженной яблоневыми садами и разномастными домиками, на крышах которых сидели кошки, не могла себя заставить сделать что-то привычное, рутинное. Захотела даже изменить прическу – не прямой пробор, а какой-то еще. Долго стояла перед зеркалом, примеряла; но ей ничего не шло, кроме прямого).
Она осталась, и они трогали друг друга перед выключенным телевизором, а потом, когда она вышла из его номера и пошла вниз к мужу, поминутно подносила раскрытую ладонь, проверяла: пахло ясеневыми семенами.
– А вы разве не знаете, что случилось? – спрашивает у него следователь. Он сидит на деревянном стуле напротив, знает, что нужно быть откровенным и прямым, чтобы они ничего такого не подумали. Он ничего и не делал.
– Только слышал, подробностей не знаю.
– Мы можем показать фотографии. Если хотите.
– Не хочу.
Следователь кивает.
– Я бы и сам не хотел смотреть. Вы можете, ничего. Скажите, вы кого-нибудь подозреваете? Ну, мог кто-нибудь сделать такое?
– Нет.
– Может быть, она с кем-то была в ссоре? С нынешним молодым человеком?
– Мы не общались десять лет. Не знаю, кто нынешний.
– Но десять лет назад она была вашей женой.
Была, да.
Не разговаривали, разошлись спокойно и тихо, он даже не знал, с кем она сейчас живет, но знал, что живет, хотя никогда не встречал в «Пятерочке» или возле рынка. И в парикмахерскую она не ходила, и в Сбербанк – будто ничем не жила, будто ничего не надо было. Но на окна ее родительской квартиры поглядывал, конечно. Там свет горел, угасал, вспыхивал. Иногда света не было несколько недель, думал тогда – наверное, уехала отдыхать к морю, которое так любила, на которое у него вечно не было денег. А пару лет назад перестал смотреть и на окна.
Только недавно, листая какой-то новостной паблик, увидел заголовок:
Известная в прошлом певица найдена мертвой в своей квартире, следствие рассматривает…
Дальше не стал читать, внутри что-то заныло – глухо и не по-настоящему, как давным-давно удаленный зуб. Сразу подумал, что позвонят ему, поэтому сразу включил компьютер и удалил все фотографии, на которых она позировала ему обнаженной.
Зажигалка сломалась, но где-то были спички – кажется, во втором ящике. Она проверяет, шарит рукой вслепую: коробок, фольга для запекания, старый пластиковый половник, еще что-то. Она вытаскивает маленькую фигурку веселого тигра made in China, яркого, потому что не был на свету ни дня – так и отправился в ящик с рождения, с самого появления в доме, потому что она ужасно не любит такие вещи, все эти вазочки, рамочки, сувениры, что неизменно становятся видимыми к праздникам, а больше никогда. Наверное, тигренка тоже убрала, даже не посмотрев, не решилась выкинуть.
Она кладет его на стол перед собой и вспоминает – да, тогда был конец декабря и они возвращались из магазина в квартиру родителей, в которой те уже почти накрыли новогодний стол.
Несли с собой копченую колбасу в вакууме, черный хлеб, развесные конфеты и еще всякое, что забыли купить заранее, и вдруг ее друг вспомнил, что не купил никакого подарка, то есть ей купил, а вот про родителей не подумал, и это совсем плохо получится, когда они впервые все вместе собрались. Погоди, сказал он, я еще к киоскам подойду, посмотрю – и чудом увидел один, открытый еще, – и купил большой сладкий подарок, что наверняка понравится всем. Родители поулыбались, не обиделись. Они не хотели ничего такого – ни гелей для душа, ни чашек, ни бритвенных приборов. Стряхнули снег с обуви, что скоро растекся в коридоре грязной лужей, остался до первого января, и сели вчетвером слушать президента.
В подарок был вложен тигренок, на которого никто не обратил внимания. А конфеты вкусные, но родители ели только те, что с белой начинкой, уверяя, что эти-то самые хорошие. Так всегда отдавали, ничего не брали хорошего себе, потому что все знают – конфеты с белой начинкой едят в последнюю очередь, когда выходят хорошие. Потом она убрала фигурку от стыда в ящик, и после этого Нового года они были вместе несколько лет, а потом расстались.
И вот сейчас, вернувшись в квартиру родителей, она захотела сварить спагетти и долго-долго щелкала зажигалкой, пока не поняла, что газ, наверное, закончился, но где-то наверняка должны быть спички – и вдруг вспомнила, что вчера покупала в супермаркете кетчуп, а кругом сидели мягкие, и пластмассовые, и стеклянные тигры, и это значит, что она в последний раз слушала речь президента двенадцать лет назад.
Она варит спагетти, но отвлекается, опаздывает – они становятся разваренными, слишком мягкими; но с кетчупом из стеклянной бутылки есть можно, даже и не чувствуешь. Родители придут, скажут –
