это голова живого человека, измазанного травой и глиной и стоймя поставленного в гранит – по шутке ли или по злому умыслу.
Когда они проходили мимо бара, все подоконники и полки которого были заставлены деревянными куклами в красных колпаках, Леопольда спросила:
– И чем я хуже той певички? Чем?
Катерина пожала плечами.
В ту ночь она была вялая, неохотно улыбалась прохожим, ее гнела какая-то невыговоренность, оставшаяся после двух близостей с французами, которые, должно быть, выбрали ее накануне, образы разверзшихся черных стен и «певички-невелички» не давали ей покоя, а еще буравящая тяжесть в поджелудочной железе… эти фантомные боли наведывались к ней постоянно с тех пор, как лет пять назад ей вырезали аппендикс, – врач улыбнулся сально, указал на шматок мяса в приглубой чаше и сказал: «Запомните хорошенько, из чего мы состоим!» И выпускные ленты в волосах: синие и желтые, и классики на асфальте школьного двора, и спущенные до голеней гольфы…
В пятом часу утра она приметила мужчину, который смотрел на нее с противоположной стороны улицы: на вид ему было лет сорок, с всклокоченной бородой и изможденными чертами лица он походил на обыкновенного бродягу, на лоб его была надвинута вязанка, и оттого казалось, что его лицо состоит сплошь из немигающих глаз. Катерине стало не по себе. В душе она стала обращаться к пустоте, которую иногда принимала за бога, чтобы он прошел мимо, ей памятен был случай трехмесячной давности: тогда мужчина, раздевшись догола, достал бронзовый полуметровый крест из туристского рюкзака и ударил ее; пришлось звать Вилли.
Катерина села на высокий вертлявый стул и взяла сотовый, чтобы написать Леопольде: ее не было в кубе с полуночи, сейчас в нем стояла Марго – белая женщина лет пятидесяти в чулках в крупную сетку – и беспомощно улыбалась редким мужчинам, но никто не заходил к ней.
Внезапно бродяга двинулся, он шел твердо, глядя на Катерину, так что у нее не осталось никаких надежд на то, что он пройдет мимо. Сиреневый свет захлестнул его, и он остановился как вкопанный, в трех метрах от нее, но в глазах его что-то переменилось, Катерина вдруг поняла, что он плачет. Она отвела от себя сотовый и вгляделась в мужчину с тревожным любопытством, на мгновение ей даже стало жаль его. Потом он так же неожиданно улыбнулся, несколько капель слетели на брусчатку с его лица. Катерина снова уставилась в сотовый. Спустя минуту она подняла голову: он стоял на прежнем месте безо всякой улыбки, без движений и смотрел куда-то поверх Катерины на лиловые, в звездную россыпь шторы, за которыми была лестница на второй этаж, куда она приводила мужчин. Катерина была так заворожена, что не могла отвести глаз от его лица, и как будто узнавала его. Только где она могла его видеть? Где?
Краем глаза она заметила скучающее лицо Марго, и почему она не пытается увести его? – думалось Катерине. – Ведь он стоит между ними? Давай же, улыбайся улыбкой старой лахудры. Ну же! Ну! Он посторонился, чтобы пропустить трех мальчиков-арабов. Катерина перевела глаза на его отсутствующее лицо, он поднес руку к губам, и Катерина увидела, как на кончиках его пальцев выступила кровь. Напряженно глядя на них, что-то приговаривая, он стал тереть тремя перстами друг о друга.
Вдруг прямо перед глазами мелькнула чья-то растопыренная ладонь, раздались залпы смеха, и трое арабских мальчишек, весело маша ей, свернули в переулок. Когда Катерина отошла от испуга, бродяги уже не было на прежнем месте, он стоял на противоположной стороне улицы и глядел на нее так же обреченно, как в первый раз, когда она приметила его.
Так он простоял до самого утра, а потом вместе с опушенными венцами фонарей растворился в ватном тумане, скраденный поздним рассветом.
В тот день ей приснился странный сон, в котором была ее мать, узнавшая, чем дочь занимается во Фландрии, умерший лет десять тому назад отец, внезапно обрадовавшийся этой новости, и еще несколько старых мертвецов, она должна была петь в церкви, которая напоминала больницу, а потом, когда она все-таки вышла к алтарю, кто-то сжал ее руку, впрочем, это была уже не она, а женщина с такими невообразимыми хвойными тенями под глазами, что делали похожим ее лицо на морду ящерицы. Потом был провал. А потом эта женщина развелась с мужем, вышла на панель, получала почему-то оклад в малиновых гривнах, на которых была изображена Леся Украинка, и в отместку бывшему мужу днем заклеивала ими окна своей огромной квартиры.
С Леопольдой она поговорила лишь на следующий день: та, развалившись в кресле, показала ей букет из плюшевых медведей в рождественских колпаках, который казался в ее руках непорочно-белым.
– Так позови Вилли, – посоветовала Леопольда, – или это первый раз, когда на тебя бродяги пялятся? Вилли совсем от рук отбился, зажрался, – и она добавила что-то по-французски, но что – Катерина на разобрала.
Ей хотелось сказать, что хотя он и был похож на клошара, но он не вел себя как бродяга, то есть он вел себя именно так, как в представлении людей ведут себя и двигаются бродяги, но что-то было в этом подозрительное, лицедейское.
– А хочешь поехать на море? Я попрошу Вилли, чтобы он забрал тебя на следующей неделе, развеешься, заодно и подзаработаешь! Они ведь милые? – спросила Леопольда, указывая на медведей и ничуть не любопытствуя ответом Катерины.
Выходные выдались для Катерины тяжелые: мужчины в преддверии Рождества валили к ней валом, и, когда она выходила на улицу днем, ей казалось, что она идет не по ухоженной до оскомины улице, вдоль домов, украшенных венками, вдоль кирпичных учреждений с щипцами, внутренние дворы которых были усажены стрижеными остролистами, а вдоль шевелящихся кусков мужской плоти. Тошнота первых фламандских месяцев подступила к горлу, так что ее постоянно рвало перед дневным сном. Она стояла на коленях перед биде, обхватив его руками, и представляла, что выплевывает свои воспоминания о последних днях, все ощущения своего тела. Близости перестали ей приносить почти всякое удовольствие. Она соединялась с мужчинами так, как в детстве заглатывала рыбий жир или поднималась от сна в половине седьмого, чтобы идти в школу.
Она рассказала Вилли о бродяге, тот напряженно кивнул, а затем, не зная, зачем она это делает, Катерина попросила отвести ее в церковь. Вилли недоуменно оскалился своими мраморно-белыми зубами.
Церковь Святого Иакова была заперта, но в боковых дверях под огромным порталом, утыканным мелкими противоголубиными шипами и страшно блиставшими в световой сырости, виднелась небольшая щель. Вилли, кивнув, сказал Катерине, что не пойдет вместе с ней. Катерина промолчала и подумала, что совсем не понимает этого человека, который теперь для нее вместо старшего брата.
Катерина вошла в темную церковь, сделала несколько шагов по истершимся плитам, и вдруг откуда-то из сакристии выскочила женщина в белом халате и холодно сказала по-голландски:
– Церковь закрыта по будням, приходите в субботу.
– Но я…
Седовласая женщина вместо того, чтобы разозлиться или повторить сказанное, улыбнулась так, что ее лицо превратилось в изжеванный футбольный мяч, – и проявление вежливости, прикрывающей душевную сухость, поразило Катерину. Пристыженно она вышла из церкви. Створки двери бухнули, соединившись за ее спиной.
А чего она хотела от нее? Имя ей никто и звать ее никак. И что ей надо было сказать? Здравствуйте, я шлюха, и мне нужно к богу, чтобы разобраться с собой? Я не уверена, что именно к фламандскому богу, но сейчас ведь любой сгодится? Да, ко мне приходили какие-то женщины из общества помощи женщинам, но они даже своим волосам не могут помочь, не то что мне! Есть ли у меня право находиться здесь? Человеку плохо, женщине плохо, а вы спрашиваете, есть ли у человека вид на жительство? А у кого вообще есть вид на жительство в раю?
– Сука, – процедила сквозь зубы Катерина, а Вилли, не понимая этого слова, своими пухлыми губами неумело повторил вслед за ней.
В следующие ночи бродяга появлялся снова, но, так как работы было невпроворот, Катерина едва замечала его, и лишь спустя пару дней, увидев его посреди улицы,
