Она подняла трубку и произнесла свой номер.
— Извините за беспокойство, — зазвучал бойкий женский голос. — Я из «Актуэльт». Мы проводим опрос на тему «Разрушает ли мини-юбка брак?» Он основан на статье о…
Дверь в столовую была приоткрыта, и Лизе видела сидящих рядом Герта и Ханне. Их спины излучали близость, свойственную людям, не нуждающимся ни в каких словах. Она толкнула дверь ногой.
— Извините, я не расслышала последнее, о чем вы говорили, — ответила она.
— Видите ли, вопрос в том, не представляют ли девушки в мини-юбках слишком большой соблазн для мужчин, угрожая тем самым браку. Особенно если их жены — домохозяйки сорока-пятидесяти лет. Мы уже опросили много женщин.
— Нет, не угрожает, если брак в порядке.
Она заметила неестественную бодрость в собственном голосе, и на мгновение показалось, что этот разговор уже происходил, — так случается, когда место, где тебе точно не приходилось бывать, кажется знакомым.
— Если мужчина в возрасте влюбляется в молодую девушку, причина в его незрелости, а не в моде.
— Да, я тоже так считаю. Благодарю, и еще раз извините за беспокойство.
Она вошла в комнату и села рядом с Ханне: слышали ли они разговор? Длинные медовые волосы Ханне скрывали ее профиль. Перед Гертом стояли бутылка виски, сифон и стакан, и он вежливо наклонился к ней, ловя ее взгляд.
— Может, выпьешь немного? — спросил он. — У тебя такой вид, что, кажется, это не помешает.
Его глаза поблескивали матово, точно изюмины, а уши — с облегчением отметила она — выглядели как обычно.
— Нет, — ответила она. — Я устала и скоро лягу.
Она вперилась в экран. Лицо диктора — тощее и в очках — неожиданно отдалилось, словно в перевернутом бинокле.
— Днем у американского посольства начались ожесточенные столкновения, — произнес он. — Полиция и демонстранты всё еще сражаются…
Он исчез, и появилось изображение шествующих к посольству демонстрантов.
— Смотрите, Гитте, — сказал Герт.
— И Могенс.
Ханне подалась вперед, и тут Гитте повернула голову, словно глядя прямо на них. Мгновенье спустя она ликующе замаршировала дальше среди других.
— Тебе не стоило отпускать туда Могенса, — сказал Герт, сделав большой глоток из своего стакана. — Ему же совсем не интересна политика. Если его отец узнает, придет в бешенство. Хотя, конечно, это не мое дело.
— Ах, да ни во что он не вмешается, — ответила Ханне своим тонким двенадцатилетним голосом, который не поспевал за ее возрастом. — Только если Гитте его не заставит.
— Впервые с тех пор, как у нас появилась Гитте, она не дома, и мы видим ее по телевизору.
Это явно не случайность, а наверняка одно из звеньев надвигающегося на нее заманчивого окутывающего зла.
— Мир сошел с ума, — меланхолично произнес Герт, уставившись в свой стакан. — Именно это Бодлер называл «ужасными крыльями времени».
Она бросила на него беглый взгляд сквозь душистые детские волосы Ханне. Ей вспомнился их собственный бодлеровский период — дети тогда были маленькими. Они жили с цитатами из Бодлера на устах, и Герт даже приобрел редкое издание его текстов, но недостаточно хорошо знал французский, чтобы взять от них всё. Что же произошло за это время? Герт уже давно начал проводить вечера не дома, и в то время его комнату занимала Ханне. Может, он всё еще думает о своей мертвой любовнице? Она так не считала, потому что, в конце концов, его сила заключалась в отсутствии фантазии. Он не умел смотреть на вещи глазами других людей или чувствовать их кожей.
Телевизор всё ревел — шли кадры войны во Вьетнаме. Изображение помутнело, и она снова увидела уставившееся на нее лицо Гитте. Похоже, та из бережливости купила себе пользованное — в надежде, что оно прослужит долго. Именно поэтому лица бедных людей выглядят так нелепо: на них сохраняются следы чужого детства, и всегда кажется, что оно было горьким и несчастным. Она опустила взгляд на стол и глубоко вздохнула, словно в комнате иссяк воздух.
— Пожалуй, я все-таки выпью бокальчик, — сказала она и поднялась.
Герт повернулся к ней.
— Если идешь в кухню, будь добра, загляни в комнату Гитте, нет ли там биографии Толстого на английском, — попросил он. — Я на днях дал ей почитать, хотя еще и сам не успел закончить.
— Хорошо, — ответила она, выходя, и ей показалось, что Герт и Ханне с облегчением обменялись смутной улыбкой, как будто нашли верное решение для сложной математической задачи. В длинном узком коридоре было так темно, что слабый свет горел целый день; она на мгновение остановилась, словно забыв, куда и зачем шла. Шум в ушах унялся, и тишина, как стих, заполнила ее голову. Она направилась мимо кухни в комнату Гитте. Закрыла за собой дверь, хотя ее и терзало болезненное предчувствие, что она не одна. На столе стоял магнитофон Могенса, мотающий порожнюю катушку. Он вместе с Гитте записал на нее домашнюю радиопостановку. Выключая магнитофон, она заметила таблетки — на комоде, там же, где видела их утром. Эта картина не оставляла ее с самого утра. Со страхом и волнением она уставилась на коричневую медицинскую склянку, пока реальность исчезала за ней, словно человек на перроне, когда поезд двигается. Из квартиры на цокольном этаже донеслись туманные голоса — о ее жильцах Гитте знала много плохого. Книга о Толстом, с закладкой внутри, лежала рядом с магнитофоном. Она открыла ее и прочла, чтó Гитте написала на клочке бумаги своим обезличенным почерком. «Толстой никогда не моется, а его жена фригидна». Некоторые страницы оставались склеенными. Не приходилось сомневаться, что именно Гитте извлекла для себя из текста, словно выудив у поэта его самую важную тайну. Она читала, как детектив ищет в квартире отдельные улики, нисколько не беспокоясь о целостной картине. Голоса снизу усилились, и, словно по принуждению, повинуясь чьей-то воле, Лизе опустилась на колени и приникла ухом к батарее.
— Она никогда не выходит из квартиры. Можешь мне не верить, но они пытаются свести ее с ума. Я подслушал, как ее муж и какая-то девушка об этом говорили.
Голос принадлежал мужчине. От ужаса Лизе задрожала всем телом, словно в лихорадке.
— На ее месте я бы обратилась в полицию. Это преступление, — теперь вступил женский голос.
— Нет, их способы точно вполне законны. Муж явно юрист.
— О чем вы тут болтаете?
Голос был старый, сиплый. Лизе вспомнила: по словам Гитте, мать в той семье совсем не слышала и остальные всегда разговаривали, будто той нет рядом.
— Заткнись, старуха, это тебя не касается.
Она с трудом поднялась и уперлась взглядом в стену, которая, казалось, несла на себе следы страдания и боли. Сердце панически колотилось. Нужно
