это заметят. И тогда захотят отомстить и начать жить для самих себя, точно так же как никому неизвестная женщина по имени Грете.
В спешке она скользнула под кожу Гитте, сшитую неловко и неряшливо: слишком много разных людей поработали над ней.
— Гитте, — произнесла льстивым тоном, словно уговаривая детей поесть, — как думаешь, тебе подойдет плиссированное голубое платье Ханне? Она из него выросла, и мне кажется, на тебе оно будет хорошо смотреться.
— Подойдет, — ответила Гитте. — Я бы очень его себе хотела.
Ее тощее тело разложилось как перочинный нож, и она выглядела такой счастливой, словно ничего не случилось, — простая бесхитростная радость молодой девушки из-за неожиданного подарка. Лизе помнила, каково быть бедной. Тогда приходилось поступаться возможностью поесть, чтобы купить давно вожделенную книгу. Стрелка на единственной паре чулок воспринималась как настоящая трагедия. Она ходила пешком из одной части города в другую, лишь бы сэкономить на трамвае. Бедность липла к ней, точно невыносимая вонь.
Первую книгу Лизе перевели на одиннадцать языков, но, казалось, богатство сковывало ее так же, как некогда бедность.
— «Лолита», — произнесла Гитте, важно поднимая книгу. — Я не перечитывала ее со времен приюта. Там мы это делали тайком, словно это была порнография.
— Да, — ответила Лизе, пока храбрость истекала в ней, словно песок в песочных часах. — Больше всего завораживает его сопереживание девочке. Он видит ее одиночество, знает, что отрывает ее от друзей.
Она натянула верхнюю губу, чтобы скрыть за ней коронки, которые Гитте находила отвратительными, потому что считала: в каждом лице есть что-то оскорбительное, бросающее вызов окружающим — так неразборчивый почерк врача оскорбляет самолюбие аптекаря.
Она позволила кроткой и унылой мысли пробраться на страницы книги. Мысль вывалилась из нее и повисла на краю обложки, пока не начала падать на пол каплями, как слезы с ресниц. Гитте присвоила себе книгу, словно во всем мире не существовало другого экземпляра и другого возможного толкования.
— Недавно в каком-то журнале я прочитала статью Симоны де Бовуар, — начала Гитте, усаживаясь на подлокотник кресла. На ее лице промелькнуло выражение наивного самодовольства. — Про синдром Лолиты. Она пишет, что ему подвержены трусливые и инфантильные мужчины. Им кажется, что взрослые женщины видят их насквозь. Герт тоже инфантилен. Ему не нужна равная партнерша. Его успокаивает, что я всего-навсего домработница.
Ее ноги болтались вольно и самоуверенно, словно у куклы чревовещателя, забравшей власть у хозяина и выдающей его потаенные мысли перед восторженной публикой. Торжествующий смех прорвался сквозь ее крепко сжатые губы, и как бы она ни старалась, Лизе, украдкой покосившись на нее, заметила, что гортань Гитте совсем не двигается.
— Да, — произнесла она и быстро, отвлекающее продолжила, оттягивая неизбежный момент. — Сделай нам с Надей смёрребрёд, несколько кусков. И будь так добра — дай нам побыть наедине. Она отменила пациента ради нашей встречи. У нее всего полтора часа.
— Мигом будет исполнено.
Гитте вскочила и остановилась рядом с ней, жуткое веселье вспыхнуло в ее зеленых, близко посаженных глазах — брови над ними срослись, точно закадычные подруги, которые всё никак не могут расстаться.
— Разговор со здравомыслящим человеком пойдет тебе на пользу, — произнесла она важно. — Герт считает, что ты нездорова. Ты его очень испугала, когда зашла в кухню утром. Тебе нужно быть поаккуратней и не путать сон и реальность.
Лизе уперлась взглядом в ее уходящую узкую спину. Воздух содрогался, как мелькают перед глазами полосы после бессонной ночи — вырвавшаяся изнутри мысль, которую теперь не вернуть.
— Герт и Гитте хотят, чтобы ты покончила с собой, как Грете? Ты что, серьезно в это веришь? — говорила Надя с полным ртом, медленно, с нажимом, словно диктуя неопытной стенографистке.
Ее доброе, тяжелое лицо со славянскими чертами внезапно собралось в мешочек, какой бывает у индейки на шее, точно оно искало покоя хотя бы на мгновенье и больше не могло держаться на своем месте. Чтобы оно совсем не соскользнуло с Нади — ведь они всегда поддерживали друг друга в сложные времена, — Лизе быстро ответила:
— Нет, Надя, не верю.
Она ухватилась за то, что принято называть «здравым смыслом», которым владела как тем искусственным языком с его немногочисленными и бессмысленными словами, которых хватало, только чтобы обменяться наблюдениями о погоде, еде или расписании поездов.
— Я отлично знаю, что для Герта она просто легка в обращении и всегда под рукой, — выпалила Лизе. — Чтобы с ней переспать, ему не нужно мобилизовать никакие эмоции, только и всего. Она не бредит ни любовью, ни браком. На самом деле, думаю, ты права: я на секунду отключилась в ванной, вот фантазия и разыгралась. Ты же знаешь, я всегда мечтала написать роман ужасов для взрослых. Ханне семнадцать, детские книжки ей больше не нужны.
— Как у нее дела? Я не видела ее целую вечность.
Черты Надиного лица вернулись на место, и глаза ее казались чистыми и пустыми, словно только что из прачечной. Она всегда относилась к своим вещам разборчиво, внимательно и не позволяла разрушиться ничему из того, чем владела.
— Хорошо. Но у нее до сих пор нет парня. А она, знаешь ли, для этого уже вполне доросла.
— Еще появятся. Семейственность всегда была ей по душе.
Надя глотнула пива, ее глаза вытянулись и сузились — потеки мокрой акварели, готовые вот-вот слиться. Это придало ее лицу хитрое и ненадежное выражение. Хотела бы Лизе знать, что Гитте сказала Наде, открыв ей дверь. Она пристально смотрела на подругу, и чувство полной покинутости проскользнуло в нее, словно ее уносило на льдине и никто не слышал крика о помощи. Она заглядывала за многочисленные потайные вуали в поисках Надиного лица двадцатилетней давности, когда они встретились в Королевской библиотеке — сколько юных девушек сбегали туда из дома, который сковывал их движения, как прошлогоднее платье. Надя разделила с ней свой круг друзей, и, так как Лизе ничто не удерживало, она прокралась туда, словно в бальную залу, украшенную для других, — вот так и ее подарки Ханне всегда предназначались для другого ребенка. Надины друзья были провинциальными студентами, одним из них оказался Асгер. Если бы она не встретила Надю, то, наверное, вышла бы замуж за механика и жила в Нёрребро, в нескольких улицах от дома своего детства.
Оглушительный шум разорвал тишину так неожиданно, что Надя в ужасе уронила вилку на пол. Она уставилась на дверь в гостиную.
— Что это, ради всего святого, такое? — воскликнула она.
— Гитте поставила пластинку, — равнодушно сказала Лизе. — Они с Могенсом жить не могут без сильного шума. Он, наверное, пораньше вернулся из школы.
— Почему ты ее не вышвырнешь? —
