Иван Васильевич коснулся ее лишь кончиками пальцев и кивнул толмачу, чтоб прочел вслух. Когда чтение закончилось, спросил:
-- Как здоровье подданного нашего сибирского князя Кучума?
-- Здоровье его хорошее, да продлит Аллах дни его...,-- ответил Карача-бек.
Ему неловко было, что он, как юнец какой-то, рухнул на колени перед русским царем и теперь, неприязненно поглядывал на Таймаса, который с раскрытым ртом смотрел на царский трон. Увидел он Сабанака и Баянды, стоявших поодаль.
-- Что хан еще велел передать? -- последовали слова толмача, быстро переводившего царскую речь.
-- Наш хан прислал дань в тысячу соболей...
-- Коль хан Кучум признал себя нашим младшим братом, то должен присягнуть нам. А посему посылаю с тобой человека моего именем Третьяк Чубуков. Пусть он учинит перепись всех подданных наших и к шерти их всех до одного приведет. Таково наше слово царское,-- закончил недолгую свою речь Иван Васильевич.
Карача-бек с Таймасом вышли, пятясь, из царских покоев, а следом за ними Сабанак и Баянды. Обменявшись взглядами, молча вышли из кремля, сели в сани, ожидающие их, и поехали на постоялый двор.
-- Не ожидал вас здесь встретить, -- первым заговорил Карача-бек.
-- Признаться, и мы не ожидали,-- ответил Сабанак, -- думали, так и помрем здесь на чужбине.
-- Но теперь все позади. Хан Кучум ждет тебя. Скоро выезжаем.
-- Когда это еще будет, -- вздохнул Сабанак. -- Это на словах быстро выходит, а на деле...
-- Ничего, немного осталось. Главное было московского царя в нашей вечной дружбе заверить. Кажись, он поверил этому.
В Москве прожили неделю, бродя без цели по длинным кривым улочкам, вслушиваясь в разговоры. Москвичи и приезжие только и говорили, как об изгнании турок и крымцев с русской земли, а еще обсуждали новую царскую жену, Марию Собакину, на которой государь женился после смерти черкешенки. "Слава Богу, эта хоть нашей веры и крови. Может, и наставит государя на путь праведный..." -- Толковали меж собой москвичи. Однажды, разгуливая просто так, они попали к месту казни. На огромном помосте стоял полураздетый бородатый красивый мужик и держал в руках большой медный крест. Палач потянул его к чурбану, пригнул голову и одним взмахом топора отделил ее от туловища.
-- За что его? -- поинтересовались.
-- Сбежать хотел к польскому королю, ан нет, споймали. Неча бегать от царя, который Божий помазанник. Спаси, душу его многогрешную,-- разъяснила им старуха, стоявшая рядом и с интересом следившая за казнью.
Наконец им сообщили, что Третьяк Чубуков готов к отъезду и ранним утром под звон московских звонниц они проехали через первую заставу. На два дня остановились дать роздых коням. Добрались до строгановских вотчин, где узнали о смерти Аникия Федоровича, ушедшего незадолго до того в монастырь, построенный им. Земли его и вотчины предварительно были розданы сыновьям. Карача-бек внимательно оглядывая крепкие рубленые дома, стоявшие рядами в городке, и подумал, что если русские будут с таким размахом строиться и дальше, то через несколько лет пожалуют и на иртышские берега.
Кучум встретил царского дьяка на въезде в Кашлык и приказал поместить в отдельный, богато убранный шатер. Но Третьяк Чебуков лишь два дня пробыл в городке и, не взяв с собой даже охраны, отбыл в отдаленные улусы, спеша до распутицы закончить перепись всего сибирского населения, порученную ему царем. Кучум с хрустом сжал пальцы, глядя, как удаляется возок русского посланника, подумал со злостью, что не такой дружбы ждал от московского царя.
К нему подошел Мухамед-Кул, а следом и Сабанак, которого невозможно было узнать после пребывания в московских подвалах.
-- Что будем делать? -- поинтересовался ханский племянник осторожно.
-- Пока ждать будем... Пусть наших людей сочтет. Пригодится...
* * *
Едигир несказанно удивился, найдя в доме князей Барятинских Алену и Евдокию. Он решил, будто Федор каким-то образом разыскал их и привел к себе. Но и тот был потрясен, узнав, что у них живет невеста его друга.
-- Вот видишь, с выкупом не успели, не нашел отец денег, -оправдывался он, -- так хоть близких тебе людей приютили.
-- Да я не в обиде... Кто я такой, чтоб за меня еще и выкуп платить, сам выкрутился,-- ответил Едигир,-- сочтемся еще. Жизнь длинная... Всякое случается.
Так они прожили до весны в просторном имении Барятинских. Алена, увидев как Дуся ее преобразилась: щеки зарумянились, глаза заблестели, и думать забыла про отъезд в Великий Устюг, боясь в очередной раз расстроить счастье дочери. Несколько раз она заводила с ней разговор, что хорошо бы с батюшкой поговорить, да обвенчаться в храме с Василием. Но Дуся лишь махала руками, стесняясь даже говорить об этом. А весной Федор и Едигир ушли с ратниками на охрану московских границ. Опять ждали набега Девлет-Гирея, обозленного неудачами прошлых лет.
Русские полки вышли к Серпухову и разбили лагерь, ожидая известий от дозорных, что промышляли по степи, следя за приближением крымцев.
-- Теперь мы в бою за все и посчитаемся, -- закручивая тоненький, едва заметный ус, подмигнул Федор Барятинский Едигиру. Но тот молчал, ничего не отвечая. Что-то беспокоило его в излишней самоуверенности воевод, вставших лагерем, ожидая, когда враг сам наткнется на них.
Вскоре стало известно, что к войскам прибыл сам царь с опричным полком. Они направились туда и повстречались с Алексеем Репниным и Петром Колычевым. Друзья бросились обниматься, повели к шатру, доставая привезенное с собой вино. Долго рассказывали, как им едва удалось уйти от крымцев, как потом воевали с Ливонией, и в Москве почти не бывали. Правда, узнали от знакомых, что Федора из плена выкупили. Выпили за старую дружбу, за победу над татарами.
-- Болтают, будто с Гиреем идут двенадцать его сыновей и у каждого под началом по десять сотен всадников,-- сообщил возбужденно Петр Колычев,-- вот сеча будет знатная!
-- Болтают...-- Снисходительно бросил рассудительный Репнин, -- у страха глаза велики. Где ему столько войска набрать? Сам подумай.
Разошлись под утро, а днем по полкам прошел слух, что татары обошли их. Опричный полк вместе с царем снялся с лагеря и на рысях ушел в сторону от Оки. Остальные ратники, прождав приказа о выступлении до самого вечера, изготовились к бою, если крымцы двинутся на них. Но прискакали верховые, едва не загнав лошадей, с сообщением, что татары двинулись на Москву. Бросив обоз, вышли в сумерках и ехали всю ночь, переправляясь в безлюдных местах через реки, и лишь к концу другого дня успели на измученных конях без пушек подойти к Москве, опередив всего на несколько часов Девлет-Гирея. Утром он был уже в Коломенском.
Едигир и Федор прискакали к усадьбе князей Барятинских и с порога кинулись каждый к своим. Едигир предупредил Алену и Евдокию, чтоб никуда не отлучались и были готовы уходить из города. В середине следующего дня над Москвой поползли клубы удушливого дыма и тысячи испуганных москвичей кинулись искать спасения, кто в Кремле, а кто в ближайших лесах. Едигир выпросил у князя Барятинского коня и телегу, посадил на нее обеих женщин и направился к мосту через Яузу, надеясь успеть до пожара, который все разгорался и ширился от слободы к слободе, выехать из города. Улицы были запружены народом, лошадьми, мычащими коровами. Через заборы перелетела брошенная хозяевами птица, слышались женские причитания, ругань мужиков.
Расталкивая толпу, Едигир гнал коня, стоя на телеге, и громко кричал. Ему неохотно уступали дорогу и уже через сизый стелющийся дым они выехали за городскую заставу, свернули с дороги, и Едигир прямиком через поле направил коня к возвышающемуся вдали холму. Поднявшись на его вершину, остановились. Они молча смотрели на оставленную ими Москву, с ужасом наблюдая, как мощное пламя все разрастаясь, бушевало среди деревянных строений. Желтые языки, взлетая вверх, опадали, перекидывались на соседние дома, словно огромный многоглавый беснующийся змей пожирал покорно лежавший перед ним город. Даже сюда доносился треск объятых пламенем домов и дикий вопль, рвущийся из забитых людьми узких улочек.
-- Ой, господи, куда же мы теперь денемся? -- закрыв руками лицо, спросила Евдокия.
-- Как куда?-- Алена словно окаменев, смотрела на ужасное зрелище, -- к нам, в Великий Устюг подадимся. Боле и некуда нам...
Едигир молчал, будто и не слышал слов женщин, подошел к коню, отер ему листом лопуха взмыленную спину и проговорил:
-- Переждем немного, пока не уйдут крымцы, а потом на Дон. Там нас всех примут. И вас, и меня.
Мать, с дочерью переглянулись и ничего не ответили.
* * *
Иван Васильевич, которого за глаза в народе стали называть Грозным, пребывал в великой печали, узнав о гибели во время пожара многих тысяч подданных своих. Несколько месяцев не решался он вернуться обратно во дворец, а когда уже зимой въехал в сумрачный обугленный город, запах паленого мяса, казалось, стоял возле каждого дома и долго еще преследовал его. Призвав к себе верного Скуратова, велел произвести сыск, кто из воевод пропустил крымцев, и казнить без милосердия виновных. Малюта вышел от него с кривой усмешкой на побитом оспой лице. Он умел безошибочно угадывать мысли государя.
