так и должно быть?
– Хорошо. Знаешь, – она закурила, и я заметил, что руки ее заметно трясутся, – я хочу тебе сказать вот что…
– Да! Говори! Говори все, что у тебя в голове, так прямо и говори!
– За мной стал ухаживать один мужчина.
– И?
Я почувствовал, как весь цепенею внутри, как горло сжимает спазм. Я заметил, как вдруг насмешливо покосилась на меня немолодая баба с грустным марионеточным лицом, сидящая вдалеке у окошка. Я услышал, как отвратительно и громко заорал чей-то ребенок. От официантки, поставившей нам два капучино на стол, мерзко запахло потом. Назойливая реклама коктейля под названием «Райское наслаждение» рябила у меня перед глазами, и я зачем-то схватил этот буклет, повертел его в руках, а потом вдруг с ненавистью бросил на соседний стул.
– И…
– Ты его любишь?
– По-другому, не так.
– Не так, как кого?
– Не так, как тебя.
– Как профессора?
– Прекрати.
– Ну что ж, совет да любовь…
Я попытался усмехнуться цинично, по-пацански, но вышло и жалко, и глупо.
Сейчас я больше всего хотел только одного: чтобы не было этого дня и меня в нем тоже не было!
Так. Стоп. Все. В эту дверь я уже пытался попасть, второй раз запрещено. Нельзя. Надо собраться.
– Ты не понял… Я не даю ему сделать следующего шага. Потому что… Отпусти меня, Платон!
Похоже, она сейчас зарыдает.
Похоже, я тоже.
– Я не могу. Отпустить тебя. Но я тоже очень хочу, поверь…
Я стал судорожно что-то искать у себя в карманах, как будто именно в них лежал ключ от этого всего…
– Знаешь, я никогда тебе не говорила об этом, но мое чувство к тебе очень глубоко, такого у меня не было никогда… Но… ты женат, у тебя ребенок, а мне нужно…
– Лиса, не надо! Я и так все понимаю, не надо!
– Я хотела сказать тебе об этом в любом случае… А вообще ты прав… слишком прекрасным было то, что ты мне подарил, чтобы марать это в дешевых отелях. Это была плохая мысль.
Теперь она тихо плакала и глупо шмыгала носом.
То ли ребенок, то ли котенок, ну уж точно не женщина-акула из офиса.
Кое-кто из посетителей кафе начал коситься на нас, но мне вдруг стало все равно.
Это хорошо.
Пускай!
Сейчас ей станет легче!
Я чувствовал, как с каждой секундой ей действительно становилось легче, ведь между нами всегда была натянута невидимая резинка, и все, что чувствует она, чувствую и я…
Я подожду столько, сколько нужно, пока они, слезы, не выйдут из нее все, и тогда я начну шутить, нести околесицу и дурачиться до тех пор, пока на ее лице снова не появится улыбка.
Она должна остаться во мне только с улыбкой, только так, и никак по-другому!
А потом я провожу ее до офиса и растворюсь в своем обычном бытии, уступлю тому, другому, дорогу, и тот, другой, уверенный и ответственный, даст ей тепло, даст ей покой, пригласит в достойный ее красоте ресторан, окутает вниманием, поможет рублем, а может, и создаст с ней нормальную семью.
А я пойду своей дорогой.
Параллельные прямые иногда пересекаются.
И тогда происходит взрыв.
И тогда все это, вокруг, обретает до конца Вселенной смысл!
И теперь, когда он у меня есть, этот смысл, – можно продолжать жить, нужно продолжать жить!
А Лиса жить просто обязана, ведь без нее этот мир погрузится во мрак и станет царством мышей.
Вчера мы с папой смотрели салют, стоя на балконе.
День города – хороший, молодой праздник, вот только жаль, что пьяных на улице так много.
Не знаю, как там дела обстоят в центре, но в нашем спальном районе, во дворе, то тут, то там раздаются развязные голоса: «Валерка, вали отсюда!», «Чурилова, ты совсем охренела?»
Да ну и ладно, их же всегда, пьяных, в любой праздник много.
Такой народ…
А я теперь стала намно-о-ого спокойнее ко всему относиться.
На дворе сентябрь, теплый, золотой.
Папа до сих пор очень, очень тоскует по маме…
Но я всем сердцем надеюсь, что после того, как он снова вернулся ко мне, вернулся домой, его скорбь начала потихоньку трансформироваться от серо-черной, безысходной, в светлую и прозрачную, как этот воздух за окном.
И сегодня после ужина мы как раз говорили с ним об этом, говорили о маме, и его глаза подтвердили мне, что это так…
Теперь, когда мы с папой что-то отмечаем, как сегодня (дело-то здесь не столько в самом празднике, а в том, что с утра у меня появился повод приготовить любимые блюда отца, красиво накрыть на стол и пропустить с ним по стаканчику вина, не больше, я-то все контролирую, а ему больше нельзя!), мы стали ставить и третий прибор, для мамы.
И вино я купила ее любимое.
Она сейчас здесь, с нами.
Она счастливо плачет там, у себя на небе, и посылает нам невидимую, но очень большую силу.
Теперь нас двое, живых, мы нашлись, и мы выстоим!
А у меня вот появился друг.
На семь лет старше меня.
Он не женат.
Он тоже, как и папа, вдовец.
Папе он вроде бы уже заочно понравился, но сегодня на балконе после салюта, за чашкой чая и сигареткой, отец сказал мне, что единственное, чего он опасается в наших отношениях, заключается в том, что часть Алексея всегда будет принадлежать его покойной жене, соответственно, целиком и полностью он никогда не сможет отдать мне себя и свою любовь.
Я хотела было в ответ возразить, что какая-то часть меня тоже всегда будет принадлежать Платону, но не стала…
Мне кажется, папа это и так понял.
Про Платона он давно ничего не спрашивает, но это совсем не значит, что он не понимает, почему все так вышло…
С Алексеем я познакомилась на работе.
Как-то в самом конце мая мы столкнулись лбами в прямом смысле этого слова!
Я, как обычно запаренная рабочим процессом, разрываясь между звонками и бумагами, выскочила из своего кабинета, чтобы просто-напросто сходить в туалет, и на ходу, чтоб не терять драгоценного времени даром, решила бросить СМС папе и уткнулась в телефон.
Когда меня что-то поглощает целиком и полностью, я всегда становлюсь глухой по отношению ко внешнему миру, так было и на предыдущей службе.
Коллеги по прошлой работе даже в шутку дразнили меня «задумчивым кенгуру», потому как я, с головой погруженная в рабочий процесс, зачастую просто
