Изображение знахаря Пацюка лишь в общих чертах напоминает народные представления о колдунах (см., например, Гнатюк, назв. соч., I, стр. 199–251, №№ 317–371); более близкие и конкретные соответствия нам неизвестны. Повидимому, фигура Пацюка является созданием самого Гоголя.
Договор с чортом о продаже души (см. комментарии к „Пропавшей грамоте“*) широко распространен в устной традиции (откуда проник и в литературу — вспомним легенды о Теофиле, о Фаусте, о Твардовском).
Сцена с одураченным чортом, быть может, восходит к одной из вертепных сцен: два чорта садятся на спину заснувшему казаку и хотят задушить его; казак ловит одного из чертей за хвост и заставляет плясать (В. А. Розов, назв. соч., стр. 109).
Наконец, поездка Вакулы верхом на чорте в Петербург и обратно в течение одной ночи восходит к легендарному сказанию, известному и в житийной литературе (легенды об Антонии Римлянине и об Иоанне Новгородском) и в устной традиции: заключенный в какой-либо сосуд (рукомойник и т. п.) чорт в одну ночь везет на себе святого в Иерусалим и т. п. (см. Н. П. Андреев. „Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне“. Л., 1929, стр. 59, № 841, I. Ср. также Б. Д. Гринченко. „Из уст народа“. Киев, 1900, № 133 — только рассказ о бесе, закрещенном в кувшинчике). Аналогичную легенду предполагал использовать Пушкин в своей лицейской поэме „Монах“, придав легендарному сюжету „вольный“ характер.
Гоголь также заменяет чисто легендарное, житийное изложение реалистически-юмористическим и придает рассказу новый характер: нигде в народных и в старинных литературных легендах путешествия за черевичками мы не найдем. Этот эпизод позволил Гоголю дать изображение депутации запорожцев у Екатерины; тем самым и Вакула связывается, между прочим, с традиционными запорожцами.
Исторический фон, едва намеченный в других повестях „Вечеров“ беглыми упоминаниями о популярных деятелях и событиях, дан в „Ночи перед Рождеством“ с гораздо большей определенностью и конкретизован в эпизоде посещения кузнецом дворца Екатерины II. Источники, которыми пользовался Гоголь в разработке этого эпизода, построенного в манере Вальтер-Скотта,[38] восходят, вероятно, к устной традиции: содержащиеся в речах запорожцев намеки касаются исторических событий, памятных современникам писателя. „Напасти“, на которые жалуются делегаты (постройка крепостей, проекты ликвидации запорожского войска с заменой его регулярными „карабинерными полками“), характеризовали общую политику самодержавия, направленную к национальному угнетению украинцев. Слухи о „новых напастях“, касались, конечно, плана уничтожения Запорожской Сечи, приведенного в исполнение в 1775 г. Протестуя против национального угнетения, делегаты, а вместе с ними и автор, указывали на верность запорожского войска государственным интересам России, — имелось в виду участие в турецких войнах, завершившихся покорением Крыма (1774 г.).
Библиографическая справка
1. Н. С. Тихонравов. „Ночь перед Рождеством“ (комментарий в „Сочинениях Н. В. Гоголя. Издание десятое“, т. I. М., 1889, стр. 542–555).
2. В. А. Розов. „Традиционные типы малорусского театра XVII–XVIII вв. и юношеские повести Н. В. Гоголя“ — „Памяти Н. В. Гоголя. Сборник речей и статей“. Киев, 1911, стр. 99-169.
— Страшная месть I.
В гоголевской литературе отсутствуют какие бы то ни было сведения или соображения к датировке работы писателя над повестью „Страшная месть“. Возможно, что работа эта относится к лету — началу осени 1831 года. Лето 1831 года Гоголь прожил в Павловске, неоднократно навещая Пушкина и Жуковского, живших в Царском Селе; в другом месте (комментарий к отрывкам из романа „Гетьман“, см. т. III настоящего издания) высказано предположение, что к этому времени относится первое знакомство Гоголя с „Историей Русов“, рукописью которой обладал Пушкин; следы беглого знакомства с „Историей Русов“ можно обнаружить в „Страшной мести“. Любопытно, что первые главы повести Гоголя лишены каких бы то ни было определенных исторических черт; единственное конкретно-историческое упоминание о битве казаков с поляками при Перешляе-поле явно принадлежит творческому вымыслу самого Гоголя. Зато в главе VIII упоминание о подготовке нашествия поляков на „народ украинский“ несомненно навеяно чтением „Истории Русов“, равно как и размышления пана Данила в главе IX.
В первом издании „Вечеров“ „Страшная месть“ снабжена подзаголовком, снятым в последующих перепечатках: „Старинная быль“.
В основном тексте настоящего издания сделаны следующие исправления: стр. 245, 20 „хватая на руки детей“ — по ВД1; ВД2, П — „хватая за руки детей“; стр. 252, 18 „душа лукавой гадины“ — в ВД1, ВД2, П явная опечатка: „дума лукавой гадины“; стр. 253, 14 „не верь сну“ — по П; в ВД1 опечатка: „не верь ему“, неудачно выправленная в ВД2 на „не верь ему“; стр. 259, 24 „недвижно остановилась“ — по ВД1; ВД2, П — „неподвижно остановилась“; стр. 264, 31 „чокают шпоры“ — по ВД1; ВД2, П — „чокаются шпоры“; стр. 268, 24 „стклянных вод“ — по ВД1; ВД2, П — „стеклянных вод“; стр. 269, 38 „страшно было глянуть“ — по ВД1; ВД2, П — „страшно было глядеть“; стр. 270, 15 „так же неподвижно глядела“ — по ВД1 и П; ВД2 — „так же глядела“; стр. 272, 12 „Как сткло“ — по ВД1; ВД2, П — „Как стекло“; стр. 276, 26 „святый схимник“ — по ВД1; ВД2, П — „святой схимник“ (аналогичные поправки стр. 276, 33 и 277, 9); 280, 18 „По над самым провалом“ — по ВД1; в ВД2 — „Но над самым провалом“ — опечатка, узаконенная позднейшими редакторами.
II.
В украинском фольклоре не существует сказочного сюжета, аналогичного сюжету „Страшной мести“. Следует вообще отметить, что в художественной работе Гоголь обращался вполне вольно с фольклорными сюжетными построениями. Вместо художественной передачи традиционного сюжета, он стремится к созданию сюжетов собственного изобретения, хотя и снизанных из ряда фольклорных мотивов, но объединенных и видоизмененных согласно своим требованиям.
Таким образом и в „Страшной мести“ исследователь должен искать отражения не столько одного, основного фольклорного сюжета, сколько ряда отдельных мотивов. Едва ли не придуман писателем основной мотив „Страшной мести“, о котором рассказывает слепой бандурист: в украинском фольклоре мотив побратимства почти не встречается, неизвестны также и параллели к думе о двух казаках; Н. И. Петров, правда, отмечает „подобный рассказ“ под названием „Живая могила“, но не указывает, что рассказ этот позднейшего происхождения и носит явные следы впечатлений, оставленных чтением „Страшной мести“ („Киевская Старина“ 1888, № 10, стр. 70 и сл.; ср. Н. И. Петров. „Южно-русский народный элемент в ранних произведениях Гоголя“ — „Памяти Гоголя. Научно-литературный сборник, изданный Историческим обществом Нестора-летописца, под ред. Н. П. Дашкевича“. Киев, 1902, отд. II, стр. 67–68).
Более близок к фольклору другой центральный мотив повести — мотив „великого грешника“, заведомо интересовавший Гоголя и известный ему: в другом варианте мотив этот разработан в страшном рассказе о жестоком пане, повесившем праведного дьякона на заклятой сосне („Глава из исторического романа“, отнесенная самим Гоголем к неосуществленному замыслу „Гетьмана“, см. комментарий к „Гетьману“ в т. III настоящего издания). Но и в данном случае фольклорному мотиву дано Гоголем оригинальное разрешение: в фольклоре великий грешник получает, в конце концов, прощение; колдун „Страшной мести“, „злодей, какого еще и не бывало на свете“, предатель своей родины, гибнет страшной смертью, обрекается на вечную муку во исполнение проклятия, наложенного на весь род иуды Петра самим богом.
Близко к фольклору разработан следующий мотив повести — о противоестественной страсти отца к дочери (ср. например, М. Драгоманов. „Малорусские народные предания и рассказы“. Киев, 1876, стр. 304; Е. Романов. „Белорусский сборник“, I. Витебск, 1887, стр. 63), который в отдельных вариантах имеет такую же трагическую развязку, заканчивается убийством дочери (А. Н. Афанасьев. „Народные русские сказки“, III, Л., 1939, № 339; ср. также II, №№ 290–291). Фольклорными источниками навеяна также ужасная сцена мертвецов, встающих из могил (П. Кулиш. „Записки о Южной Руси“, II. СПб., 1856, стр. 69; Б. Д. Гринченко. „Из уст народа“. Киев, 1900, стр. 132, 134, 138), но мотивировка этой сцены принадлежит собственно гоголевскому воображению; ср. сходную сцену в „Ганце Кюхельгартене“, картина XI. Ряд фольклорных параллелей имеет, наконец, мотив освобождения узника кем-нибудь из родственников лица, заточившего его, и без ведома последнего (см. А. Н. Афанасьев, назв. соч., I, №№ 123–126; II, № 240; П. В. Шейн. „Материалы для изучения быта и языка русского населения северо-западного края“, II. СПб., 1893, стр. 53); в отдельных сказках таким образом освобождается леший мужик („Королевич и его дядька“ у Афанасьева), мужик с железными руками („Иван царевич“, там же), чудо-юдо (у Шейна), то есть сверхъестественные существа, легко поддающиеся сближению с колдуном „Страшной мести“.
