– Хозяин-то нынче не вернется?
– Разве он сказывается? – перебил Василия другой молодой мужик, Ипат, бледный и нервный, из бывших «духовных христиан». – Тебе чего его? Приедет кода надо. Может, он в Питер поехал. Тебе – помни, что наказано, вот твое и дело все.
Василий хотел что-то возразить, но Флорентий сказал быстро:
– Вернется ли, нет ли, ждать нечего. Идите с Богом, утро вечера мудренее.
Поговорили еще немного, тихо, попрощались за руку, пошли. Дмитро отстал.
– Флорентий Власыч, – зашептал таинственно, приближая к Флорентию узкое, упрямое лицо, и глаза у него чуть блеснули под вытертым мехом шапки, – что я гадал, Флорентий Власыч, хозяину-то пока не в верное ли место куда? Как если налетят, да не дай Бог начнут у вас распоряжаться, то да ее – народ-то узнает, подымется, пожалуй, не сдержать.
– Ладно, ладно, думано уж, – хмурясь ответил Флорентий. – Прямо тебе скажу, и другим передай: к нам без сомнения наедут, да пусть: пошвыряют, пошвыряют, с тем же останутся. У нас думано, не глупей тебя. Этак пусть, с народом чтобы только не подымали. И не подымут, видимое дело. А хозяину чего станется? Полно-ка зря болтать.
– Не станется. Заговоренный, што ль? – усмехнулся Дмитро в усы. – Ну, коли у вас думано, – так как. Счастливо, значит.
Флорентий остался один. Прошел в калитку. Чуть мерцает огонек во флигеле. В глубине двора, едва видный, темнел большой дом. Черны окна. Да Литтина спальня на ту сторону, не видать отсюда. А в переплетной огня нет.
Побродил еще по двору. Вызвездило.
Синь свет звезд и бестенен. Только черноту съедает.
Вот во флигеле стукнуло кольцо. Щурясь, пригляделся Флорентий. Литта идет в большой дом. Верно, ждала Флорентия, – не дождалась.
Он сделал шаг вперед. Остановилась и она, приглядывается. Повернула к нему.
Сошлись на дорожке, у высокого сугроба. Бледно и мутно лицо ее в свете звезд. Вокруг – снеговая тишина, снеговая и звездная. И тихо сказала Литта:
– Ждешь его тут? Мне остаться, может быть?
– Как хочешь. Впрочем, ты что думаешь? Литта, слушай, одно помни: он не виноват.
– Не виноват? – пролепетала она. – Как же не виноват?
– Так, ни в чем. Я долго думал, давно думаю, и вот знаю: он не виноват. Я виноват, и ты, и они все… нет, в том-то и дело, что они не виноваты; если обмануты – опять моя вина. Перед ними-то, за них и должен я понести… Ухранить, освободить, не отдать… Я один.
– Не понимаю, – опять растерянно прошептала Литта, вглядываясь в склоненное к ней лицо Флорентия, едва различая его черты под звездами. – В чем ты виноват? Что любил? Не знал?
– Я любил так, как нельзя человека любить, пойми, пойми же! Кощунственно я любил его. Ты думаешь – он, вот Роман Сменцев, плох, дурен, взял да в другую сторону обернулся? Думаешь, будь он получше… Неправда. Оттого и не виноват, что не мог быть не таким, каков есть: совсем нельзя на этом месте проклятом иным оказаться. Когда человек себя на место Божье ставит, уж от человека-то, может, ничего и не остается, и уж нельзя ему их всех… малых, не соблазнить. А я смотрел, молчал, отдавал, я сам перед ним – перед маревом-то! – благоговел как передне договорил, точно дыханье перехватило.
Литта быстро взяла его за руку.
– Флорентий, пойдем. Ко мне пойдем. Хочешь? Подожди, я понимаю, как ты думаешь; но это неправда про марево, он живой человек, только страшный очень. Мы поняли, – значит, бороться надо, не отдавать, с нами же правда…
Флорентий покачал головой.
– А они? Вот сейчас, вот эти все, которые за него завтра умереть готовы, за мечту свою, за любовь свою… Этих сейчас с ним оставить, на него?
– За них бороться… – неуверенно прошептала Литта.
– Нет. Сейчас, если борьба, – за себя она будет, за себя только возможна. А они пока пропадут, и дело пропадет. Нет, не отдам, собой покрою, любовь сберегу. Они поймут, Литта, ведь они же не его правой своей любовью любят, им вот марево это глаза морочит, не его же… а кого нельзя не любить – Того. Ему одному такая любовь принадлежит, Роман – только вор, по дороге ее перехватывает. Понимаешь? И если я вижу, и всю вину свою долгую, смертную, увидел – я уж о них одних, о малых, и могу думать, уж ни о чем, ни о ком… Оставь меня.
– Флорентий, нет, нет. Но ведь я тоже виновата. Пусть ты будешь не один. Я – с тобой…
Она цеплялась за него, тянула его куда-то. Не знала, понимает ли до конца?
– Со мной… – он еще ближе наклонился к ее лицу. – Не надо, Литта. Ты уж много помогла мне. Пусть моя вина, моя любовь, мой ответ.
Опять не договорил. И вдруг с нежной мукой, с робкой жалобой взглянул ей в глаза, близко.
– Сестричка, ведь мне тяжелее смерти… одному? Сестричка, может, ты сказала – со мной, а сама, может, не понимаешь, куда я иду? Что я… что надо сделать?
Литта молчала, леденея. Морозные, слабо переливались звезды наверху.
– Ежели со мной… ежели вместе… Тогда сейчас уходи, уходи, я и буду знать. Не стой, не жди. Я буду знать, что вместе… что я не один.
Хотела двинуться – и не могла. Ноги точно приросли, примерзли к снегу. О, зачем она!.. Лучше бы не понимать, не знать! О, если бы ничего этого не было!
Флорентин поднял голову, прислушался. Нет. Показалось.
Проговорил совсем спокойно:
– Думал – уж он. Да, пожалуй, в монастырь, к отцу Лаврентию завернул… Приедет.
Вдруг успокоилась и Литта. Или просто холод до сердца дошел. Ясная, прозрачная, крепкая льдинка вместо сердца. Только о нем, только вот о Флорентий…
– Прости, – сказала и обняла, холодными губами ища его губ. – Я с тобой. Пусть наша вина. Я с тобой.
И разомкнула объятия, пошла, не оглядываясь, к дому, быстро, – и затерялась в синей тьме снегов и звезд.
Флорентий постоял, поглядел на тусклый огонек во флигеле. Теперь там пусто. Миша с Романом Ивановичем уехал, старуха-стряпка спит в пристройке. Тихо.
Вышел на дорогу. Долго бродил. Звездный пар наверху. Внизу точно снег светит.
Скрипят полозья? Или опять кажется?
Из-за поворота сразу выскочили сани. Флорентий посторонился. Санки остановились у ворот.
– Я отопру, – сказал Флорентий. – Ты один? Роман Иванович оставлял иногда Мишу в городе или где по дороге, когда на другой день собирался туда же выехать.
– Иди, намерзся, я лошадь уберу, – продолжал Флорентий. – А как дела?
– Дела недурны. Ведь где я был! Обещали серьезно с мужиками историю замять. Полагаться, закрыв глаза, на обещанья нечего, конечно, а похоже, что образумились. К нам приедут, да это пустое, формальность, пороются, коньячку попьют… А у тебя как?
– У меня хорошо. С дьяконом серьезно говорил. И с другими. Лучше надеяться нельзя.
– Вот спасибо, друг. Пора, пора нам перестать на месте топтаться. Потихоньку наладимся. Я завтра же и сам определенно кое с кем поговорю. Варсиске телеграмму послал, прилетит. Кончай скорее, еще потолкуем.
Он прошел в сени. Флорентий возился с лошадью.
Глава тридцать седьмая
Черт
Что это такое?
Неяркий тупой звук. Точно упало тяжелое где-то, грузное, незвонкое.
Такой неяркий звук можно бы не услышать, если б не был он дик, нейдущ ко всему, что здесь, несхож со всеми звуками, возможными здесь.
А Литта ждала его. Ждала, потому что вот, не прислушиваясь больше, не медля дольше, она бежит по темной лестнице вниз, вниз, ощупью отворяет дверь, опять бежит, спотыкаясь, скользя, не замечая, что вязнут в снегу тонкие туфли, мокнут чулки.
Сто мыслей сразу в голове, коротких, глупых, даже не мыслей вовсе. И как во сне бывает: ноги бегут, дыханья нет, а почти не двигаешься.
Вот крыльцо, одна ступенька, другая, третья, четвертая. Как тихо. Как темно. И никого нет. Странно, что никого нет и тихо-тихо. Точно навсегда тишина и темнота; точно все уже под землею.
Шарит в сенях по двери. Кажется, нет двери, сплошная темная стена, не откроется.
Но нашла, отворила.
Теплом и пахучим дымом ударило в лицо. Вся комната в дыму. Сизеет он пологом на огне лампы. Не крикнула. Быстро, тихо стала звать:
– Флорентий! Флорентий! Да где же?..
Прозрачнел дым. Увидела Флорентия, на коленях около дивана. Обернулась – увидела, на столе без скатерти, серые тряпки, пролитое масло, темную коробку, два револьвера. Ведь еще днем она заметила их на окне, да, да! Флорентий что-то сказал о них – не слышала. Нарочно не слышала. Это помнит, что нарочно.
Теперь дальний лежал боком, косо. Схватила его – теплый.
– Осторожнее, – прошептал Флорентий, чуть-чуть обернувшись.
– Вы их чистили, да?.. Твой заряжен был… Пусти меня. Он жив? Жив?
Флорентий протянул руку, отстраняя:
– Жив. Молчи.
Но она наклонилась к дивану, к смуглому лицу с открытыми глазами. Голубоватая тень всплывала, просачивалась сквозь смуглость. Все резче делались угольные полосы бровей. Кипела розовая пена на скривленных губах, кипела и опадала с каждым вздохом.
