Вы стихи, кстати, пишете?
— Пишу, — обрадованно сказал Леонид.
— А вот не нужно, бросайте эту вредную привычку. Займитесь собой. Пойдите в спортивный зал. Плавайте. Да, кстати — тут он понизил голос до шепота — заведите себе любовницу.
— Как так?
— Обыкновенно. Клин, знаете ли, клином вышибают. Поглядите, какие сладкие персики и зрелые абрикосы фланируют по столичным улицам, — при этом доктор подмигнул пациенту, — ну, будьте умницей. Красавец-мужчина, кровь с молоком… Забудьте вы вашу любовь, да, между прочим, вы с ней… это… переспать-то смогли? — и психиатр вновь подмигнул.
— Нет, доктор, — странно веселым голосом сказал пациент, — нет. Спасибо Вам.
И, взяв со стола рецепт, вышел, не попрощавшись.
Психиатр нахмурился, зачеркнул было «реактивную депрессию», но передумал, приписал сбоку «шизодный тип личности», «маниакально депрессивный психоз», поставил знак вопроса в скобочках и откинулся на спинку кресла.
«Надеюсь», — подумалось ему, — «что этот Леонид придет в себя. Уж очень у него все на публику. Нарцисс, м-да».
За окном что-то быстро пролетело вниз… через минуту затрещал телефонный звонок, и взволнованный голос секретарши сообщил, что только что приходивший больной поднялся на последний этаж, и выкрикнув чье-то имя, бросился вниз головой.
Психиатр медленно положил трубку, закурил. Больных в приемной не было. Так он сидел, курил, и пил принесенный секретаршей кофе еще час. Потом медленно, крепко вцепившись в ручку побелевшими пальцами открыл ящик стола и долго смотрел на нарисованный портрет красивой молодой женщины, с глазами, в которых читались ум, нежность, и любовь. Смахнул слезы, поправил воротник рубашки и ослабил узел галстука.
А потом так же медленно открыл другой ящик, вынул оттуда пистолет, и выстрелил себе в висок.
«Когда автор переустанавливает билгейтсовы окошки на своем ноуте, забывая сохранить начало нового романа, этот роман явно не был хорош», — грустно шепнул сам себе писатель, сидевший за столиком арабской кофейни и наблюдающий за текучей толпой на узкой площади. Град Святой, любимый герой его рассказов и повестей, не разочаровывал, как всегда. Огненно-жаркий декабрьский день слепил глаза. У замка крестоносцев в Яффские ворота цитадели вливался пестрый поток разнообразнейших людей, говоривших на всех языках мира. Голосили продавцы бубликов и невкусного лимонада, шныряли в толпе вездесущие мальчишки, выискивая у кого бы украсть кошелек, не торопясь шли монахи, куда-то вечно спешили одетые в черное хасиды, толстый гид, надрываясь, краснея и беспомощно потея, кричал, пытаясь объяснить что-то группе российских туристов, у каждого из которых красовалась на груди аляповатая наклейка с надписью «Пегас».
«Пегас» в столице, и поэты рады — продекламировал в пространство писатель, сильно закусил зубами мундштук кальяна и резко выдохнул шафрановый дым. Запахло вишней и табаком, косоглазый арапчонок принес малюсенькую чашечку дамасского кофе с кардамоном, склонившись перед посетителем, прошептал «агуа им хель», получил три шекелевых монетки, и ушел, довольный. На мозаичном, уже несколько траченном временем, столике, прямо внутри кофейной окружности, оставленной чашечкой, присели две томные зимние мухи, и принялись неистово любить друг-друга. Писатель дунул в них желтоватой струей кальянного дыма, не прогнал, задумался. Одинокая слеза пробежала по щеке, спряталась в рыжеватой, с молодой проседью, бородке. Защемило под ложечкой, острой иголочкой кольнуло в сердце. Писатель усмехнулся страшной, злобной улыбкой, сверкнули белки глаз в полумгле кофейни, хлопнула сухая ладонь по треснувшей мозаичной столешнице: «Джиб ли агуа!» (принеси кофе!), и снова арапчонок принес малюсенькую чашечку горького и пряного напитка и толстый стаканчик холодной воды. Писатель пригубил напиток, медленно вдохнул струю вкусного вишневого табачного дыма, забулькал кальяном. Достал из кармана толстенький бумажник, расплатился мятой фиолетовой купюрой, резко встал на длинные прямые ноги, колыхнул полой короткой куртки. «Пойду», — сказал он себе, — «пощупаю пульс города», и смело шагнул в бурлящее море людских голов, тел и мелькающих ног, растворился в них и сделался невидимым постороннему наблюдателю.
Впрочем, небольшой, никем не замеченный, мальчишечка с крылышками, уютно устроившийся на карнизе прямо над арабской кофейней, не упустил гостя из виду. Он распушил перышки, взмахнул крыльями, и радостно вспорхнул воробушком вслед писателю, в густой воздух между аркадами.
Писатель шел кривыми, гнутыми и скользкими переулками арабского рынка, спотыкаясь о кучи отбросов, пиная ногами протянутые грязные руки базарных нищих, скользя взглядом по прилавкам продавцов древностей, торговцев пряностями, по горам пестрых китайских тканей, грубым статуэтками из оливкового дерева. Нос распирало от невыносимой гаммы ароматов — сладкого рахат-лукума и черного перца, кислых оливок, человеческого пота, крысиной мочи, фруктовой гнили, грязи мясной лавки и дохлой рыбы, табака, кофе и кардамона, стриженых волос и ладана из часовенки. Иногда в эту палитру вплетался аромат духов проходящей туристки, и писателев длинный нос четко поворачивался флюгером вслед струе запаха, открывая глазам за стеклами очков две стройные сильные женские ноги, обрамленные сверху короткой юбкой. Писатель вздыхал, вытирал украдкой пот со лба и шел дальше. Вскоре палец его украсился старинным серебряным кольцом с непонятной вязью письмен, а в кармане появилась короткая курительная трубка-носогрейка, купленная непонятно зачем, так как ее новый хозяин давно бросил курить.
У выхода из узкой улочки, там, где под сводами новых построек прячутся в тени колонны древней торговой улицы Кардо, где веселые еврейские дети играют в мяч, писатель остановился. Крылатый мальчишечка завис точнехонько над ним, крылышки его трепетали быстро-быстро, как у пчелы, и, казалось, в воздухе стоит жужжание.
«Душно мне», — промолвил писатель, и ласково погладил шероховатую желтую стену, — «душно мне, Город Мой. Внутри тебя живу я, и тобой полнятся дни мои, и люблю я тебя, но не принес ты мне счастья, Город Мой. Жизнь моя подобна цветку степному увядшему, посаженному в горшок, поливаемому, но вянущему день ото дня. Малы и злы дни мои».
С этими словами, он медленно пошел дальше, превозмогая навалившуюся слабость, и крылатый мальчонка увидел, что из сердца писателя торчит ржавый, покрытый сукровицей, вросший навечно в пульсирующую плоть, наконечник стрелы, пущенной когда-то им самим.
библейское выражение, говорящее о непомерной городости народа
В русском переводе — Соломон, царь Израильско-иудейского царства, IX век до н.э
царь Израильского царства, 873–852 гг до н.э
плиштим — филистимляне. Народ индоевропейского происхождения, относимый к так называемым «народам моря». Проживали компактно в районе южной части побережья современного Израиля. По их имени древнегреческие торговцы назвали в V веке до н. э эту территорию Палестиной
Омри (Амврий) — царь Израиля, 884–873 гг до н.э
