что-нибудь сделаю, и разве в мире что-нибудь делается без хорошеньких женщин? Ведь ты не откажешь пособить своему мужу? Мы и Айканова возьмем с собой, Он никогда не бывал в столице, посмотрит, кстати ты ему поможешь; вместе и скучать веселей.
— Александр! Опять ты так говоришь!
— Как так говоришь! Я говорю прямо. Мы ведь не дети, чтобы нам с тобой в прятки играть. Жизнь сложилась такой колеей, что из нее не выйдешь, да и не к чему. Я тебя не стесняю, не стесняй и ты; я тебе уступаю, уступи и ты; мы оба нужны друг другу, и следовательно…
— Господи! За что ты меня наказал? — тихо проговорила Надежда Алексеевна, готовая заплакать.
— Полно, Надя, право, полно! Ужасно, как у тебя нервы слабы. Впрочем, я надеюсь, со временем нервы твои окрепнут, и ты перестанешь ныть и с данным положением свыкнешься. А главное, ведь ты сама, Надя, знаешь, что как ты там ни плачь, а дела не поправишь, — натура у тебя не такая, ну и привыкла, чтобы биск [50] был и разные дантели [51], значит нервничать лишнее. Мы ведь давно заключили конвенцию, по которой…
— Знаю, знаю! не говори дальше! — умоляла жена.
— А знаешь — и слава богу. Так утри свои глазки, — ей-богу, ты гораздо пикантнее, когда не плачешь! — и слушай: завтра надо ехать в Петербург; ты возьми с собой туалет; чего не хватит, сделаем в Петербурге у Изамбар. Вот на расходы возьми тысячу рублей, да Айканова сегодня же предупреди. Если нужно, дай ему денег на дорогу.
— Александр, замолчи! Не говори со мною таким тоном. Иначе я, право, не поеду.
— Ребенок! На что же он поедет, если у него нет денег?
— От тебя он не возьмет, он на свои поедет!
— Есть свои — отлично, а нет — ты дай, значит, возьмет не от меня, а от тебя! Церемонии между нами, право, лишние. Так к завтрашнему дню ты будь готова. Будешь?
— Буду.
— Вот и умница. Нечего, Надя, хмуриться. Если везде искать драму, то, право, на свете жить было бы невозможно. Мог бы я (ведь, кажется, мог бы?) драматические представления из своего положения устраивать, но я этого не делаю, а почему? — потому, Надя, что я более склонен к водевилю. Больших скандалов я враг. Иначе и мне бы пришлось Айкаиова застрелить на дуэли, самому зарезаться, а тебя оставить одну без бисков и дантелей безутешной вдовой. Натурально, я этого не сделаю. Пусть себе Айканов живет на здоровье, но дай жить и мне; я не хмурюсь, не ною, не ной и ты, а признай вполне status quo [52], не нарушай конвенции и собирайся ехать. Разве это не так?
При этих словах он звонко поцеловал свою жену в полные губы, примолвив: «Ты, брат, еще такая красавица, что целых две концессии мы с тобой получим!» — не без игривости потрогал Надежду Алексеевну за талию и вышел из ее комматы, сделав рукой прощальный жест.
Опять — как и всегда после подобных сцен — Надежда Алексеевна погоревала, поплакала, потом успокоилась, кликнула Дашу и приказала ей укладываться и попросить Айканова.
Когда Филат доложил Николаю Николаевичу о приезде Колосова, Стрекалов даже привскочил от удивления.
— Ты говоришь, Колосов? — переспросил он.
— Точно так-с, Александр Андреевич Колосов.
— Чего ему нужно? — недоумевал Николай Николаевич. — Проси в кабинет!
Через несколько минут Колосов входил в кабинет Николая Николаевича, приветливо кланяясь.
— Здравствуйте, батюшка, Николай Николаевич. Как можете? Все ли у вас в добром здоровье?
— Благодарю вас, Александр Андреевич, слава богу. Садитесь, пожалуйста.
— Сяду, вот сюда, к столу, сяду. Экий у вас, батюшка, кабинет славный какой! — добродушно говорил Александр Андреевич, закуривая сигару. — Тепло так и привольно. Такой именно кабинет, в котором и о деле поговорить приятно. Я, знаете ли, имею вам сообщить нечто интересное…
— Что такое?
— Вы, верно, слышали, Николай Николаевич, что земство уполномочило меня ехать в Петербург хлопотать о концессии на Грязнопольско-Тараканьевскую линию. Линия, как вы сами, вероятно, изволите знать, довольно длинненькая.
— Разве дело это покончено?
— Совершенно. Не угодно ли полюбопытствовать?
И Александр Андреевич не спеша полез в боковой карман своей шикарной темной жакетки, достал оттуда несколько бумаг и подал их Николаю Николаевичу. Стрекалов внимательно прочитал их и, возвращая обратно, заметил не без плохо скрытого сожаления:
— Да, дело обработанное…
— Именно обработанное. Вы совершенно верно заметили, Николай Николаевич. Признаюсь вам, писавши проект этот…
— Разве проект ваш?
— Мой, мой; знаете ли, намарал на досуге. Да-с, набрасывая этот проект, я все поджидал, не представите ли вы свой, — ведь вам, людям дела, эта статья более знакомая; думаю, мол, Николай Николаевич и проект соорудит, и концессию получит, и дорогу построит, — ему и книги в руки. Но только вы что-то замешкались, Николай Николаевич, а ведь потребность большая в этой линии, настоятельная, мол, потребность. Ну, я и намарал, а завтра с богом и в Питер — хлопотать.
— Линия действительно полезная, только нынче эти концессии очень трудно устраиваются.
— Конечно, надо похлопотать. Там видно будет, но ведь волка бояться — и в лес не ходить. Только напрасно вы думаете, что трудности представятся неодолимые. Ведь мемуар светлейшего князя Вяткина — вы, конечно, изволили прочесть это произведение искусства? — тоже имеет свою валюту. И наконец не так страшен черт, как его малюют. Не так ли? — нежно добавил Колосов и раскатился густым смехом. — И черти ведь, по нынешним временам, стали обходительней, ну и глас народа тоже малую значит толику… как там ни говорите, а все-таки от земства, выборный, так сказать…
— Что же, в случае успеха, земство думает и строить?
— Вот именно насчет этого обстоятельства я, собственно, и приехал к вам побеседовать…
Николай Николаевич подвинулся еще ближе к Александру Андреевичу и насторожил уши.
— Вы, Николай Николаевич, человек в этом деле опытный, сами немало на своем веку строили, — как бы вы посоветовали? Я боюсь, по силам ли земству задача?
— Отчего же? — как-то сквозь зубы процедил Стрекалов.
— Да оттого, что мы, земские люди, не особенно на этот счет основательны. Я, знаете ли, смекаю так: не лучше ли будет, получивши концессию, передать ее в руки более опытные? Как полагаете вы, почтеннейший Николай Николаевич?
У Стрекалова от этого неожиданного предложения замерло сердце. Давнишняя его мечта, казалось, начинает сбываться; ведь Колосов не для шутки приехал к нему, — следовательно, дело действительно может оказаться серьезным. Инстинкты художника-приобретателя, на время заглохшие, пробудились с большей силой.
Александр Андреевич
